Теперь Силич смотрел на него снизу-вверх и ему была хорошо заметна тень беспокойства в его глазах. Ах, Слава, Слава. Хороший друг ты и редкий профессионал, но иногда хочется убить тебя.

– Я не о рапорте сейчас говорю, – Ленский и не пытался скрывать досаду, – пойми ты меня! Мне раобраться надо! Человек этот мне нужен! А ты его отпустил! Ну вот, где, где его теперь искать?

Он рывком отдернул штору, вышел на балкон. Морозный воздух колко сжал лицо, шершаво пробежал по легким. Влажный ветер качал кружева теней в куполе света у подъезда напротив, пожухлой косой чернела на серой стене дома виноградная лоза. Сразу стало грустно и зябко, как в детстве, и мягкое очарование старого дворика, хрупкое и невесомо прозрачное, задержало его. Все случившееся отодвинулось, растаяло в грустной агонии зимы, тихо, как кошка, уходящей в темноту, и он молчал, боясь движением или словом нарушить эту усталую печаль угасающей последними мгновениями пасмурной элегии.

Чье-то присутствие вывело его из забытья. Рядом стоял Силич, сильной и уверенной глыбой возвышаясь в темноте, и неожиданно Ленский почувствовал, как рука друга легла на плечо.

– Жень, да чего ты психуешь? Перепугался, что ли? – Силич легко повернул Ленского к себе, заглянул в глаза. – Или стоящее что-то было?

– Было Слава, было, – почти физический Ленский чувствовал, как его слова тихим эхом разлетаются, тают в зябком пространстве вечера, словно зерна, проваливаясь в его невесомую почву.

– Ну, значит, так и надо говорить, – в голосе Силича послышалась улыбка. – Я тебе этих юродивых из-под земли достану. Завтра же будут в твоем распоряжении, увидишь. Но это завтра, Женя. А сегодня – у меня праздник, мой юбилей. Помнишь? Мы в кафе собирались пойти, столик заказали… Там уже все наши собрались, пьют давно, жена раз двадцать звонила. Ну, да и черт с ней! Черт с ними со всеми! Не хочу я туда сейчас, Жека. Родственники, жена, поздравлять начнут, здоровья желать, бр-р-р! Шеф тост закатит на полчаса. Пить с ними со всеми, улыбаться, глупости выслушивать… Не хочу! Почему свой праздник я должен другим дарить? Давай, раз такая ситуация у нас образовалась, махнем сейчас к нам на квартиру, стол организуем, поговорим, как в старые добрые, а? Не поверишь, как этого не хватает! Давай, Женька, ностальгия меня заела, просто жуть! Помогай! Кто еще, если не ты? А то я уже беспокоюсь, не повредился ли умом мой друг? Знаешь, чего я не передумал только, пока ты отдыхал? Ну! Соглашайся!

– А Юрка? – Ленский понемногу возвращался в реальность, мысли уже не скакали бешеными молниями, текли размеренно и плавно.

– И Юрка, конечно! – оживляясь, подхватил Силич. – Куда мы без него?

Словно опрастываясь от хлопьев липкого сна, Ленский прислушивался к себе, прикидывал варианты. И в самом деле, спрятаться от всех – единственно возможное окончание дня. Оказаться сейчас в шумной компании, среди суматошного веселья – смерти подобно, душа требовала, просила, умоляла о тишине. Задушевная дружеская беседа, откровения, признания и прочая ностальгическая дребедень – тоже не самая лучшая ей альтернатива, но, все ж таки, лучше, чем пьяная сутолока.

Но главное – разговор с Юркой, главное – данные, снятые им с суперсовременных девайсов, иллюминаторами мониторов затаившихся в стерильной прохладе далеких лабораторий. И можно игнорировать тревогу, до поры, до времени топить ее в болоте наигранного безразличия, но себя не обманешь. Углы ее, острые, колкие, все лезут и лезут наружу, так и норовят ударить побольнее, оцарапать своими жестокими краями.

Каждой клеточкой организма, обострившимся невероятно даром предвидения Ленский чувствовал впереди катастрофу. Она скрывалась в неизвестности, в сухой монотонности цифр, мигающих на панелях бесстрастных дисплеев, в томительных мгновениях вынужденного ожидания, складывающихся во что-то зловещее, непонятное, неотвратимое.