И перед тем, как мысль эта была сметена первым страшным валом стихии, и разум едва не взорвался от нечеловеческого напряжения, он поймал последний взгляд, брошенный ему глазами человека, сидящего напротив. В нем Ленский успел прочитать усмешку, горькую, тоскливую, полную такого мучительного, всеобъемлющего страдания, какого не доводилось встречать ему ни у кого за всю свою жизнь. А потом все поплыло, все смешалось перед его глазами.

Удар такой силы Ленский испытывал впервые. В доли секунды, одним бешеным порывом чужая воля захлестнула, смяла, разметала все, что было на ее пути. В мгновение ока река, его суденышко, он сам, были вытеснены из русла, подняты в воздух и со всего размаху выброшены на пустынный берег, и безжалостный вихрь, принесший в себе смерть и разрушение, наводнил его разум надрывным отчаянием и болью.

Все его хрупкие построения, его призрачный мир, с таким трудом отвоеванный у реальности, был опрокинут, сломлен, уничтожен в одночасье, и по обезвоженному руслу, по обнаженному бездорожью душевного рельефа, на него устремился беспощадный поток чьей-то судьбы, неудержимый и неотвратимый в своем безумном движении.

Ленский попятился, вскочил на ноги, пытаясь выстоять, удержаться, но был сломлен, поглощен, увлечен, жалкий обломок крушения, без мыслей, без надежд, без будущего.

С огромным трудом он вернул себя в крошечную часть рассудка, из последних сил цепляющуюся за действительность, еще живущую какими-то вялыми, полумертвыми мыслями.

Взгляд его, помутившийся, подернутый пеленой безумия, блуждал по картам, полным все той же чужой и незнакомой жизнью, ошметками какого-то сумрачного сознания, поднятыми мутным потоком по ту сторону разума. Лица, туманные образы, события, даты будили в нем забытые, изъеденные ржавчиной памяти воспоминания, но он не успевал находить отклик в душе, смирившись, безвольно застыв в тяжком оцепенении.

Как из небытия вставали оставленные в другой жизни люди, брошенные дела, неоконченные разговоры, все кружилось в бешеном калейдоскопе Вселенского хаоса, как вдруг пиковая дама в руке у него грубо расхохоталась ему прямо в лицо, и все разом закончилось.

– А-а! – «пахан» неожиданно закричал, отшвыривая чашку с кофе, и Ленский поднял на него затуманенный взгляд. «Пахан» ожесточенно дул на обожженные пальцы.

– Что за шуточки?! – прошипел он, морщась от боли. – Кофе, то холодное, как лед, то кипит прямо в руках!

Не обращая на него внимания, не осознавая, что делает, Ленский перегнулся через стол, протянул руку, пытаясь дотянуться до «игрока», сорвать с него маску. Действительность скакала у него в глазах обрывками пространства, мгновенными видениями, молниями невнятных мыслей.

– Кто ты?! – голос изменил ему, и рот его только беззвучно открывался.

Наверно, он был страшен в этот момент, потому что глаза «игрока» расширились от ужаса, он отпрянул назад, неуклюже подняв руки.

Изогнувшемуся в молниеносном броске, вмиг ставшему необычайно гибким и изворотливым, Ленскому все же удалось зацепить край маски, и ткань лопнула, обнажив нечистую, воспаленную кожу, остановившийся глаз, окаймленный короткими светлыми ресницами. Не в силах оторваться от него, Ленский замер, мучительно удерживая равновесие, страшась отвлечься, пропустить что-то важное, что вот-вот должно было промелькнуть здесь, в этом крохотном, пульсирующем от страха зрачке

– Стоять! – неожиданно услышал он над собой крик «пахана», а вслед за этим предостерегающее, какое-то неуверенное восклицание Павла.

И вдруг Ленский понял – вот оно, то главное, чего он ждал, и все его предчувствия, его ипохондрия, его переживания и суеверия – все слилось теперь в одну неожиданную и страшную разгадку.