чтобы никто не усомнился, поднял над головой нестандартное объявление о смерти, вот это будет то что надо. Порыв художника ничто и никто уже не мог остановить. Никакие ограничительные рамки не могли остановить его вдохновение. Он вовсю разошелся, и вышел за тонкие ограничительные черные линии, смешивая на небольшой палитре зеленую и белую краску и насвистывая при этом мелодии Верди. В итоге от постулатов каллиграфии не осталось и камня на камне. Результат Раджиного вдохновения, скромно выставленного напоказ соседям, был таков, что никто не смог разобрать, кто это, когда и где. Единственное, чего ему удалось добиться смешением цвета и определенным распределением того, что в вольной интерпретации Раджи осталось от графем, был эффект развевающегося итальянского флага, чем художник, собственно говоря, намекнул на глубокие итальянские корни покойника, вы еще услышите о них, но тем самым взял на себя риск придать относительный трагизм случаю с дедом Октавианом. Я всего себя вложил в это, и даже больше, упаковывая свой универсальный прибор, отвечал Раджа каждому, у кого возникали по этому поводу замечания, и в первую очередь Владице Перцу, с некоторых пор ставшему самозваным председателем домкома и инициатором создания делегации жильцов по проводам в последний путь бренных останков деда Октавиана.

На следующее утро рядом с траурным извещением появилась тоже приклеенная скотчем, но только снаружи, листовка: под контуром грузовичка излагалось весьма выгодное предложение по организации переезда, до двух тонн (с грузчиками или без оных). С листовки бахромой свисали полоски с номером телефона, которые не составляло никакого труда оторвать.

Почти весь позапрошлый год Раджа на скамеечке накалывал Боби (полуголому, в шортах и сандалиях, когда позволяла погода), воздевшему руку как авиньонская дева[7], под пазухой, так, по-соседски, маленький двухместный боб, добавив к нему длинноватое кредо: Люби, лги, и будь хорошим, потому что уже завтра можешь умереть, не более пяти-шести букв в один прием, для чего Боби ежемесячно находил время и набирался отваги. Предварительно он в один сеанс выдержал двухместный боб. Если бы не избранный сюжет – не выдержал бы.

(Заметка об отце Боби, тормозящему в двухместной команде боба, чей талант был бы профукан, если бы не были предприняты определенные усилия, и вот он, когда Боби был еще Бобишкой, сосунком, отправился на поиски лучших условий для тренировок вслед за звездами (которые определяют любую судьбу, объяснил ему некий звездочет, несостоявшийся шекспиролог, один из тех, кто украшает овал лица фрайерски выбритой узенькой бородкой). А звезды недвусмысленно говорили: мир, воплощенный в мутном вираже, образованном глазами, шлемами, шутками, улыбками, флажками, сердцами (преимущественно женскими), в вираже, прижимающем к самому ребру ледяного желоба, к которому в результате ужасающей скорости центробежная сила прижимает почки бобслеиста, этот мир уже нетерпеливо проклевывался в будущем чемпионе, Бобишкином отце, и ему только и оставалось, что мчаться по этому миру навстречу любому виражу – звездочет рассчитал для него аппликатуру ординаты к абсциссе – береги ноги!? И так вот Бобишка, наряду с приключениями картонных героев, сидя на коленях у матери, заваленных журналами «Вог» и «Сан» (о, их первая добрейшая соседка Злата, упокой ее душу, всегда готовая прийти на помощь, всячески старалась отвратить маму от подобного чтения), вместе с мировой общественностью следил за тем, как это расчудесное чудо с загорелым лицом и широкой улыбкой, с глазами, вечно скрытыми за солнечными очками, на модных летних курортах