– Я не люблю, когда дверь в мой кабинет открывают ногой, – сказал Апыхтин. – Это моя контора. И если ты пришел ко мне, веди себя пристойно. Или не приходи вовсе.

– Извини, начальник, – осклабился Кандауров, показав темноватые зубы с просветами. – Сам знаешь, жизнь у меня протекала не в светских салонах.

– В следующий раз я вызову уборщицу, она даст тебе швабру, и будешь протирать там, где наследил, – холодно заметил Апыхтин. Он не боялся Кандаурова, он платил ему деньги и мог позволить себе говорить так, как считал нужным.

– Даже так? – От удивления Кандауров откинулся на спинку стула.

– И еще мне не нравится, когда некоторые гости пускают мне дым в лицо.

– Это я, что ли?

– И еще мне не нравится, когда по коридорам моей конторы приблатненные личности шастают без дела.

– И опять я?

– Чего по банку шатаешься?

– А почему бы нет?

– Клиентов распугиваешь. И наши с тобой доходы от этого могут слегка уменьшиться.

– Я в тебя верю, Володя. – Кандауров поспешно загасил сигарету в пепельнице. – Ты этого не допустишь.

– Костя, – примирительно сказал Апыхтин, – ты ведь все получаешь, о чем мы договорились?

– Не мешало бы добавить, Володя!

– Об этом мы поговорим, когда закончится финансовый год. Как и договаривались. И мой тебе совет... Если хочешь, назови это просьбой... Не светись без толку. И меня не засвечивай. Плохо это, Костя. Неграмотно.

– Признаю, начальник. Виноват. – Кандауров склонил голову и прижал ладонь к груди. – Исправлюсь. Только это, Володя... Не надо со мной так круто, я такой невыдержанный, такой психованный... Соображать начинаю на следующий день после того, как что-то натворю... Я это... Как там у вас, у порядочных, называется... Ранимый. Раны в душе остаются. В непогоду болят, напоминают о себе... Болять мои раны, болять мои раны, болять мои раны глыбоко, – пропел Кандауров. – Знаешь такую песню?

– Выпьешь? – спросил Апыхтин.

– Володя... Ты обалденный человек. Я тебя люблю.

– Я тоже, Костя, люблю тебя, – усмехнулся Апыхтин и, достав из стола початую бутылку коньяка, два стакана, тут же наполнил их до половины. После этого вынул конфетку, разломил пополам. – За любовь! – сказал он, поднимая свой стакан.

– И за верность, – многозначительно добавил Кандауров, прищурившись. – Любовь без верности немного стоит.

– Как и верность без любви... – Апыхтин выпил до дна, сунул в рот половинку конфетки и спрятал бутылку в стол. – Будь здоров, Костя. Телефоны знаешь, звони.

Такой вот разговор состоялся у Апыхтина с Кандауровым некоторое время назад, и с тех пор в их отношениях наступила мирная пауза – Кандауров вел себя предупредительно, в банке не появлялся, без надобности не звонил, и даже машину его уже не замечали на ближайших улицах.

Но продолжение у этого разговора все-таки было – примерно через неделю Кандауров позвонил Апыхтину домой, причем в довольно-таки необычное время, поздним вечером позвонил, в двенадцатом часу.

– Володя, у тебя есть враги? – спросил Кандауров без обычных многословных приветствий.

– Нет, только друзья, – ответил Апыхтин не задумываясь. – И ты, Костя, первый из них.

– У тебя есть враги, Володя.

– Кто же это, поделись! – шутя воскликнул Апыхтин, полагая, что Кандауров после этих слов начнет намекать на прибавку к жалованью.

– Не знаю, Володя. Но твой веселый тон говорит о том, что и ты не знаешь. Но они есть, Володя. И это серьезные ребята. Слушок такой прошел по нашим уголовным коридорам. Мне бы не хотелось, чтобы с тобой случилось что-нибудь неприятное. Береги себя, Володя.

– И ты не можешь мне в этом помочь?

– Вот помогаю. Как могу. Знаешь, странная такая, неуловимая информация... Не то что-то есть, не то нет... Но мой нюх, зэковский, лагерный, называй его как хочешь... Он редко меня подводит.