Сгустками, каплями, лицами мир засочился вдруг…
Пламя стоит мерцающе, словно прицел в ночи.
Память воспоминаньями странно и горько кричит.
Велик мой в проруби…
Руки отцовские.
робость и нежность сестер…
Город, смеющийся хлебом и фруктами,
Кто-то в мгновение стер…
И потекли уже новые образы в наш разговор без слов.
Прошлого с будущим, боли и гордости
слышен безмолвный зов.
Руки белеют, свеча отражается
в мудрых, спокойных глазах.
В трепете пламени, в мыслях неслышимых всё, —
и полеты, и крах…
Каин и Авель,
Костры инквизиции,
В рабство голодный уход…
Белжец и Аушвиц, —
Бездна изгнания…
Все же спасенье грядет!
Стылость тюрьмы исчезает от кружки,
тепла, мирных рук…
Нередко слова бесполезны. Нужны тишина, ночь и друг.
– Дед я, – сказал…
Все вопросы легкой улыбкой встречал.
Кто же он был? Мудро, просто,
всё и как есть показал.
Смерть и бессмертие,
Честь и бесчестие,
Тьму и источники сил,
Мысли свободу
И слов покаяние…
Новый рассвет наступил.

Протест человека против любого произвола справедлив и оправдан. Узник дорого расплачивается за собственные грехи. Поэтому его нетерпимость к тем, кто совершает преступления безнаказанно, принимает крайние формы. Взбунтовавшиеся заключенные ломали всё, что ломалось. Вооружались всем, что могло служить оружием. Баррикадировали двери камер, чем попало. Сваливали в кучу матрасы, намереваясь их поджечь при необходимости. Тюрьма готовилась к отражению штурма спецназа. Это была настоящая война угнетаемых с угнетателями. Она никогда не прекращалась. Заключались временные соглашения, но – ненадолго. Нарушался негласный договор исключительно властями, – их очередной попыткой беспредела. Как случилось и на этот раз…

Новичок, распалённый общим негодованием, без раздумий включился в борьбу. Деревянные нары пошли на баррикаду. Поверх досок навалили лишнюю одежду, матрасы. Тела затачивал края алюминиевых мисок. Шла подготовка к бою, привычная для бывшего афганца.

Дед пришел в себя. Узнав о бунте, одобрил все действия Барона. Они недолго поговорили друг с другом. Затем Барон передал слово Деда соседям, вызвав их стуком в стену. Те «прогнали» по всем камерам, чтобы держались изо всех сил, а то менты вконец «оборзеют». Через глазок в двери виднелись ряды спецназа, – в масках, с дубинками и щитами. Откуда-то из глубины подвальной тюрьмы послышался звук открываемой двери. Угрожающие крики перешли в шум борьбы. Стены с новой силой затряслись от ударов металла и гневных криков узников. Затем наступило затишье…

Дед подозвал Барона. Потом вызвали надзирателя. Разговор шел на грузинском. Юрий разобрал несколько слов. Понял, что воры требуют начальника. Через пять минут дверь в камеру отворили. По ту сторону крепостного вала стояли три офицера. Выслушали Деда. Начальник кивнул головой. Что-то ответил на грузинском. И удалился.

Гела, наблюдающий через глазок за спецназовцами, сообщил, что те покидают зону. Потом дверь снова открылась и Барон с Белой вышли в коридор. Новичок вопросительно посмотрел на Деда. Вор объяснил:

– Всё, сынок! Мы своё сказали. И продолжать дальше, – себе во вред. Менты пока поостерегутся беспредельничать. Чуток ослабят режим. Большего сейчас добиться не в силах.

Юрий согласно кивнул. И стал укладывать доски обратно на нары. Вернулись дядя с племянником. Великан был взбешен:

– Нодар Сочинский в «больничке»! Суки попытались ворваться в «хату». Он запалил матрасы. Но бляди его схватили и вытащили из «хаты». Нодар зубами разгрыз вены. Сейчас у них.

Раскаленная спираль грела воздух. Она вернула иллюзию постоянства. Свеча облизывала вязкую тьму. Язычки пламени множились и вновь соединялись. Часов не было. Хотя, судя по всему, там наверху солнце уже закатилось за горизонт. Правда, для многих узников министерского подвала оно даже не всходило. Бунт показал ментам настоящих хозяев в тюрьме. Долго извинялись. Нагнали бригаду врачей. Грозились разобраться со следователем. Хотя и дураку понятно, что это не более чем временные уступки.