«Как же мы пропустили этого Рюмина? – раз за разом Берия задавался этим вопросом, никак не желая подниматься с постели, а рядом, уткнувшись в подушку, беззаботно сопела золотая копна волос. – Как позволили форменному идиоту разломать годами отстраиваемый силовой блок?»

Лаврентий Павлович с бессильным гневом вспомнил, как в октябре 1951 года пришли за генералом Наумом Эйтингоном, которого называли советским Скорцени. Наум Исаакович разрабатывал и проводил секретные террористические мероприятия в Союзе и за его пределами. Официально в МГБ Эйтингон отвечал за добычу разведданных по ядерному оружию, лично отчитываясь перед Берией. В его подчинении находилась и «Лаборатория-Х», которую Рюмин накрыл сразу же после ареста генерала. Когда пьяного Майрановского выводили из офиса в Варсонофьевском переулке, доктор проклинал и матерился, но после пары тяжелых отрезвляющих ударов сник, лишь недовольно бурча под нос что-то нечленораздельно жалостливое.

Берии удалось сберечь лишь начальника Бюро № 1 МГБ СССР по диверсионной работе за границей Павла Судоплатова, срочно командированного за рубеж. Но Рюмин не скрывал, что судьба бериевского диверсанта номер один будет зависеть только от показаний Майрановского, которые он непременно получит. Чекисты, обвиненные в сионистском заговоре в МГБ, вскоре поплыли, пошли показания. Полным ходом раскручивалось мингрельское дело, а материалы Еврейского антифашистского комитета уже направлялись в суд.

Берия был окружен, обескровлен, но не сломлен. Лаврентий Павлович понимал, что именно он конечная цель этого уголовного пасьянса, и у него оставалось от силы полгода для жестких контрмер. Загадкой для Берии представлялось окончательное решение Сталина по судьбе атомного маршала. Надумал ли Коба уничтожить соратника в ходе беспрецедентного судебного процесса или же все-таки хитрый грузин хочет в назидание лишь выжечь вокруг Берии все живое, пустить под нож друзей, соратников, родню, как это любил делать сам Лаврентий Павлович. Еще лет пять назад Берия уверовал бы во второй вариант развития событий. Но нынче Сталин глубоко не молод и не совсем здоров, чтобы играть вдолгую, оставляя в наследство стране и детям полуживые трупы своих врагов. Берия понимал, что обречен, но странно верил, что Сталин его не тронет. Однако логика момента и скудная информация о ходе расследования, затеянного Огольцовым и Рюминым, вооружали Лаврентия Павловича решимостью загнанного в угол зверя.

– Доброе утро, дорогой! – прелестная головка, зевая, зависла над подушкой. – Сколько времени?

– Семь тридцать, – механически произнес Лаврений Павлович, не отрываясь от гнетущих мыслей.

– Я же так на работу опоздаю, – уже сидя на кровати, девушка терла глаза.

– Жуков последнее время раньше десяти не просыпается, – презрительно ухмыльнулся Берия.

– Ну, я же этого не могу знать, – она сделала усилие над собой и встала.

– Не спеши, тебя отвезут. – Лаврентий Павлович схватил ее за руку, схватил скорее дежурно, пытаясь принять для себя какое-то решение.

– Этого еще не хватало, – властно отрезала девушка. – И так кости мои по углам перемывают, а тут еще слухи поползут.

– Судачат – значит завидуют, – расплылся улыбкой Берия, вырвавшись из плена тягостных дум. – Черт с ними со всеми, Катя.

– Хорошо тебе говорить, ты – великий, а я девочка маленькая, каждый обидеть может.

– Кто тебя обидит, тот дня не проживет.

– Врешь ты все, – меланхолично прошептала девушка.

– Хочешь, я тебя к себе в аппарат заберу?

– Не хочу, – небрежно кинула Катерина. – Я ж ревнивая, проходу тебе не дам. И бабам твоим. Кстати, а ты знаешь, что он со мной флиртует?