«Возьми да и нарушь условия игры…»
Памяти О.А.М.
Возьми да и нарушь условия игры:
Обиженный простит: так что ж, просить прощенья?
Полкружки теплоты, восьмушка просфоры
И полведра воды – всё таинство крещенья.
Да, лучше б на миру, – но, в общем, наплевать,
Какие там пойдут суды и перетолки,
Не время тосковать, не время торговать,
А время – собирать последние осколки.
Улыбкою ответь на каверзный вопрос,
Скажи, мол, тороплюсь, мол, бьют копытом кони.
Загадок больше нет. Отбит у сфинкса нос.
История мидян ясна, как на ладони.
Она-то позади, да темень впереди,
И ни зарубки нет, ни лодки, ни причала.
Так, не спеша, плетись: куда-нибудь приди,
Где можно кол забить, забывши про мочало.
Не бойся вновь уйти в земной круговорот.
Как сердцу не саднить, коль в нём навеки рана?
Трудись и не ропщи, вот так и жизнь пройдёт:
Привычнее, чем смерть – но лучше, чем нирвана.
«Тень креста завращалась, прозрачная, словно слюда…»
Памяти А (ркадия) С (тругацкого)
Братья завещали развеять свой прах…
+++
Тень креста завращалась, прозрачная, словно слюда,
стала храмом летающим белая тень вертолета.
Это правильно: пылью соленой уходишь туда,
где в небесных морях ждет тебя генерал Фудзимото.
Но якшаться с покойником нынче тебе не с руки,
генералу положено гнить в самурайской могиле,
а тебе – вспоминать, как под Нарвой, заслышав рожки,
восставали в крестах те, кого отродясь не крестили.
Видишь, вышние рати идут на последний удар,
размышлять ни к чему, полумеры не стоят усилий.
У пролива скорбит умирающий град Арканар,
что героям опять не хватает албанских фамилий.
Вековая традиция наша – кто смел, тот и съел,
океан Айвазовского мутен, хотя и неистов.
Никакого прогрессорства, это печальный удел
полоумных актеров, отчаянных униформистов.
Не нашлось тебе места в грядущих бездарных мирах,
но едва ли ты станешь томиться у берега Леты.
Никакого надгробия, ибо развеялся прах
над Москвою-рекой, над холмами зеленой планеты.
Война всех против всех. 1918
Ядовитые газы германской войны.
Дирижабли, прививки, котлы, суррогаты.
Как мы были в те годы бездарно бедны!
Как мы были в те годы бездарно богаты!
То цилиндр, то берет, то картуз, то чалма,
и ходили б часы, только сломаны стрелки.
Эту кашу Европа варила сама,
и она же в итоге оближет тарелки.
Если жалко алмаза – сойдет и корунд.
Если жалко ведра – так сойдет и бутылка.
Первой скрипкою будет какой-нибудь Бунд,
и дуэтом подхватит какая-то «Спилка».
То ли хлор, то ли, может, уже и зарин.
Миномет на земле, а в руке парабеллум.
Аспирин, сахарин, маргарин, стеарин
и пространства, где черное видится белым.
А еще есть Верден, а еще Осовец,
и плевать на эстонца, чухонца, бретонца,
а еще есть начало и, значит, конец —
все двенадцать сражений за речку Изонцо.
А еще ледяное дыханье чумы,
а помимо того – начинает казаться
что на свете и нет ничего кроме тьмы,
комбижира, кирзы и другого эрзаца.
И ефрейтор орет то «ложись!», то «огонь!»
и желает командовать каждая шавка,
и повсюду Лувен, и повсюду Сморгонь,
и не жизнь, а одна пищевая добавка.
И кончается год, а за ним и второй,
а на третий и вовсе отчаянно плохо,
а Россия обходится черной махрой,
а Германия жрет колбасу из гороха.
И события снова дают кругаля,
потому как нигде не отыщешь в конторах
ни селитры, ни серы, ни даже угля,
и никто не заметил, что кончился порох.
Полумесяц на знамени бел и рогат,
окровавлены тучи, и длится регата,
и по Шпенглеру мчится Европа в закат,
незаметно пройдя через пункт невозврата.
Генрих Борк 1608
От Борьки до Васьки, от Васьки до Гришки,
от Гришки до тушинских мест,
и к Ваське опять все на те же коврижки,
и все их никак не доест.
Где лен, где крапива, где хрен и где редька,