Вера Илларионовна её за это ругала.

– Сейчас же встань! Что ты как бабка старая на коленках ползаешь? Зла ты никому не делала… Не делала ведь? – Арина мотала головой. – Значит, и молиться не о чем, – заключала Вера. – А чужие грехи пускай хозяева сами отмаливают. Ты уроки все сделала? Пошла бы погуляла с подружками…

– Сделала. Я гулять не хочу. Я лучше вышивать буду.

– Тоже дело! А то помогла бы мне пельмени лепить, вдвоём-то мы быстро управимся.

Арина со вздохом поднималась с колен и шла лепить пельмени. Подруг у неё не было (предательство Зины послужило уроком), были одноклассницы, с которыми она возвращалась из школы и с облегчением прощалась, дойдя до своего дома.

Арина не могла понять, за что не любила одноклассников, а не тех четверых подонков, избравших её мишенью для своих издевательств. За то, что молчали и делали вид, что их это не касается? Ведь если Пашкина компания оставит в покое Арину, то примется за кого-то из них.

Поражало это подчёркнутое неприятие чужого страдания, равнодушие к подлости, которую сотворили не с ними, с другими. А как же Новый Завет?! Как же – возлюби ближнего своего как самого себя?!

Арина долго не могла принять этот мир, который оказался совсем не таким, каким виделся в приюте. В том, сочинённом Ариной «миру» было тепло и солнечно, «миряне» любили друг друга как братья и сёстры, а если не любили, то хотя бы не ненавидели. Реальность больно ударила по сформировавшимся в сознании устоям и правилам.

Люди негодовали и завидовали, кляузничали и сплетничали, а соседи Вечесловых по этажу даже подрались. Мужчины сосредоточенно тузили друг дружку, сцепившись как боксёры в клинче и глухо выкрикивая ругательства. Их жёны стояли каждая у своей двери и не вмешивались – потому что бесполезно, поняла Арина, наблюдавшая драку в дверной «глазок». Силы противоборствующих сторон были примерно равны, драчуны запыхались, и тут вдруг один из дерущихся схватил стоящую у соседней двери детскую прогулочную коляску и размахнувшись, швырнул на лестницу. Коляска с грохотом скатилась вниз.

«А теперь иди и подними» – спокойно сказал Олег Петрович, второй участник потасовки. Арина его знала, он всегда радостно здоровался с дедушкой Ваней, хлопая его по плечу и белозубо улыбаясь: «Буди здрав, Иван Антоныч! Как жизнь? Как супруга? Внучка как? Двойки из школы не носит?» (соседям Вечесловы сказали, что Арина их внучатная племянница из Москвы, её родители погибли, а девочка теперь будет жить у них).

В голосе Олега Петровича было что-то такое, отчего сосед понуро опустил голову и пошёл вниз, за коляской.

– Бабушка Вера, почему Бог их не любит? Почему он их сделал такими? За что?

– Бог любит всех одинаково, каждому отдаёт равную частицу своей души. Отсюда и слово – «равнодушие». Всем поровну, чтобы никого не обидеть и не обделить. А уж как они этой частицей распорядятся, не нам с тобой думать. Наше дело сторона.

– Как это сторона? – удивилась Арина.

– Поучаствовать хочешь? Иди, разнимай. Не пойдёшь? Вот то-то и оно…

В свой последний год в приюте Арина мечтала заболеть и умереть, на прогулку выходила в незастёгнутой куртке и спущенном на плечи платке – но не болела, как ни старалась. На насморк сёстры-воспитательницы не обращали внимания, и он сменился хроническим гайморитом, избавиться от которого не получалось. Вера Илларионовна лечила приёмную внучку соком цикламена, смесью мёда, соды и подсолнечного масла, сажала над кастрюлей с горячей картошкой, сваренной в мундирах и только что снятой с огня, и заставляла дышать картофельным горячим паром. Пар был огнедышащим, обжигал лицо.