В висках зарождается тупая боль, зубы сводит. Я смотрю на эту мразь и едва сдерживаюсь, чтобы не подтолкнуть и устроить ей веселый полет вниз головой с трехметровой высоты.

— А ты ладишь с отцом? — не унимается она.

— У меня нет отца. — Достаю из кармана сигареты, прикуриваю от зажигалки, глубоко затягиваюсь и наконец обретаю баланс. Отчего-то я чересчур остро на нее реагирую, и это непозволительно в моей ситуации.

— Он умер? Ох... — До меня долетает волна тепла и сочувствия, и я прищуриваюсь. Будь на ее месте нормальная девчонка, я бы, возможно, простил отцу ее наличие. Но эта бессовестно строит из себя друга, лезет в душу и подбирается ближе, преследуя единственную цель — окрутить меня и выставить идиотом.

— Жив он. Нашел себе шлюху с прицепом, тайком мотался к ней несколько лет, а когда все открылось, выгнал мать из дома, — выплевываю я, и гнев никотином горчит на языке.

— Мне жаль... — вякает «папина радость». — И ты не пытался поговорить с ним?

— Ха. О чем говорить с мудаком, который даже не записал меня под своей фамилией? — Я отправляю окурок в заросли крапивы под ногами и в упор смотрю на Гафарову. — Ты всю жизнь не вдупляешь, почему являешься для него пустым местом, а потом слышишь родительский скандал — папаша обвиняет мать, что та была эскортницей и залетела специально. Что твое появление на свет оказалось его главной ошибкой, что мы с мамой — люди второго сорта и должны быть благодарны, что он содержал нас. Потом он выгоняет мою мать в гнилую хрущобу и не интересуется нашими делами. А спустя два года приводит в наш дом новую бабу и официально женится на ней. Ну как, темы для разговоров после такого останутся?

Порыв ветра, сотворив на башке гнездо, улетает в небеса, возвращается и гремит ржавым инвентарем в заброшках, путается в кронах тополей и приводит в негодование цепного алабая бывших соседей.

Я жду, что до «папиной радости» дойдет, кто я, но дура не может сложить два и два — ковыряет лак на ногтях и нервно поправляет белый кружевной воротничок.

— Я сочувствую тебе... — шепчет она, и в ее влажных глазах плещется неподдельная боль.

Холодная ярость закипает в груди, разрядом пронзает мышцы и выключает мозг. Я подаюсь к дурочке, по-хозяйски кладу ладонь на ее затылок и присасываюсь к черным губам.

Она замирает, хватается за мои плечи, неистово отвечает на поцелуй, дрожит и, обмякнув, прерывисто дышит.

Думаю, на сегодня хватит.

Отстраняюсь, «смущенно» отворачиваюсь и делаю вид, что потрясен. Она разглядывает полустертый лак на ногтях и молчит, но в ее кармане веселенькой мелодией разражается телефон.

— Свят, уже поздно, мама просила прийти пораньше... — откашливается она, нажав на сброс. — Ты не мог бы меня проводить?

Проворно поднявшись, дурочка сбегает по обломкам кирпичей, останавливается у подножья и, словно доверчивая собака, ловит мой взгляд.

— Конечно, — заверяю я, нагнав ее, и отряхиваю ладони.

***

Заросли крапивы и репейников редеют — через два десятка метров их окончательно вытеснят с обочин розовые кусты и гортензии, низкие белые заборчики и мощенные плиткой дорожки. По мере приближения к поселку мне все сильнее хочется закурить — слишком многое напоминает о прошлом: о звонком смехе любимой девчонки, о наших загулах с друзьями, о беззаботности и потерянных мечтах.

«Папина радость» безмолвно плетется рядом — ее куриные мозги закоротило от такого напора, но ей никто не обещал, что будет легко.

Я останавливаюсь, отступаю в темноту, прикуриваю новую сигарету и делюсь с космосом серебристым дымом. Гафарова по инерции проходит несколько шагов, спотыкается и застывает, как вкопанная.