Первый псих. Герка, сосед по съемной квартирке. Перегрел голову госами, галлюцинировал в состоянии деперсонализации и… повесился. Его фекалии убирал, естественно, Федор. Оных из мертвеца навалило изрядно.

Сиськи. Кулаки. Дерьмо. Кулаки. Дерьмо. Сиськи. И такое оно милое все, родное.

Перед рассветом мозг ФМ сжалился над ним и сгенерировал образ рыжей девицы. Голая, верхом на венике, она гналась за Теодором по полю и пела:

– Прочь мой сокол не лети,

Ночь со мною проведи.

Грешную, грешную.

Спешную неспешную.

Без венца и без кольца

На конце я без конца

Прыгаю, скачу…

И еще хочу!

– Подъем! Береньзень! – Проводница избавила доктора Тризны от наваждения.

К сожалению. Подавлять эрекцию вредно. Он взглянул на леопардовую Алесю. И едва не сказал ей «мерси».

– Адьес, синьорес и синьорас! – раскланялся Федор Михайлович.

– Прыщ! – пробормотала хищница.

Платформа была затянута туманом. Как в фильме ужасов. Бряцало что-то металлическое о что-то металлическое. Тявкал лохматый пёсик. Качался фонарь. Крупные ледяные капли дождя нервировали человека.

ФМ катил чемоданчик вниз по склону. Мимо гостя благословенной Береньзени бегали носители клетчатых сумок – туда-сюда. Они выныривали из молочной дымки и ныряли в нее карасиками. Телефон ловил помехи. Пахло мусором и свежестью.

– Извините, шоссе Орджоникидзе?

Встречный усач осенил Федю троеперстным.

– Через всю Береньзень идет. На погост. Мама моя там.

– Эм-м… Соболезную?

– Ольга Генриховна Ростовцева. На погосте – помяни!

– Я не поеду на кладбище.

– Почему? – изумился сын Ольги Генриховны, будто ФМ заявил ему, что, находясь в Париже, не собирается посещать этот ваш Лувр.

– До свидания.

Федор с чемоданчиком оказался на тротуаре под табличкой Орджоникидзе/ Победы. Шоссе шепеляво свистело редкими авто.

Волгин вел свою «волгу». Латанную, дребезжащую. Зато не «оку». Дед объяснил ему в далеком детстве, и он запомнил на всю жизнь: «волга» ломается, потому что женщина, течет, потому что река. У нее есть душа. Попросишь, и заведется. А обзовешь – усё! Пока не извинишься, даже дворники не заработают.

Радио бубнило новости: в шаверме из палатки на улице Героев Панфиловцев нашли крысиный хвост. Глава администрации Рузский подарил детям книжные закладки от Партии и Правительства. Пенсионерка упала в магазине и кокнула тридцать два яйца.

А Береньзень сегодня не скучала!

Волгин притормозил около голосующего дяденьки. В пиджаке, с бородкой. Занесла его сюда нелегкая!

– Орджоникидзе, восемьсот семь. Сколько? – При ближайшем рассмотрении «дяденька» помолодел. До паренька.

– Сколько чего? – растерялся ВВ.

– За сколько рублей стерлингов довезете?

– За нуль. Мне по пути.

– Альтруист в глубинке. Плюс сто к вашей карме! С меня пиво.

Бородатенький юнец разместился на заднем сидении, его чемоданчик юркнул ему под ноги, как собачка.

– Только про пиво догнал, – признался Волгин.

– Вы ухватили суть.

– А-а-а…

ВВ не любил столичных. И людей, и водку, и батон. Людей – особенно. Богаче они. Квартиры ихние стоят, хотя, чему стоить-то? Скворечники! Театры у них. А они в них ходят? В музеи? Был Василич там, где «Девочка с персиками» (копия его школьной подружки, Ренатки, пухленькая, темненькая). Василич был, были китайцы, французы – два педика в шарфиках, дети из Молдовы и Казахстана. И ни единого столичного кренделя!

Десять километров пролетели в молчании. Паренек выгрузился около поликлиники и крематория.

– В каком баре я могу вас угостить?

– Да забей, Масква. Ни тебе со мной, ни мне с тобой.

– Как скажите. Но я не из Москвы.

Флегматичный Федор Михайлович и грязно-желтое, цвета желчи, здание поликлиники дисгармонировали друг с другом. Он, льняной, ненавязчиво надушенный и чуть-чуть токсичный, словно пар из вейпа. Оно – бетонно-блочное, пропитанное хлоркой.