Уже немного зарозовевший Грамыч снова чуть помешкал с ответом:

– Спрошу у него при случае. Наливай!

Налили и выпили. В груди снова заложило от спирта, желания ехать вдаль и дышать солёной взвесью. К третьей стопке в бутылке оставалось на донце. Решив немного притормозить, Сорог спросил:

– Так зачем тебе все эти условно одинаковые пластинки, Грамыч?

Уже изрядно захмелевший собеседник вскинулся, как будто желая отмахнуться от вопроса, затем, мазнув взглядом по окрестностям, вздохнул:

– Знаешь, вот там, рядом с театром дом, а лет двадцать назад на его чердаке был архив одной прозападной языческой секты. Их тогда много разных было. Сект, а не архивов.

– Слышал я что-то про тот чердак. Даже бомжи сейчас туда забираться боятся…

– Ну, это уже сказки, – Грамыч снова вздохнул. – А я тогда молодой был, в шайке этой – девки как на подбор, да с идеями свободной любви.

– А пластинки здесь причём? Ностальгия?

– Если бы… Назначили меня, понимаешь?

– Кем? Куда? – «тархуновый» дистиллят понемногу разогревает, и вопросы звучат куда более заинтересованно, чем хотелось бы.

– Собирателем. А назначила… да Кем, так их тогдашнюю главную звали. Это вроде как тьма по-древнеегипетски.

– И что собирал? Болячки на болт с их-то свободными идеями?

– Нет, – казалось, Грамыч подколки не заметил. – Музыку собирал. И с тех пор остановиться не могу.

– Это ещё почему?

– Я сначала тоже не понимал, зачем. Думал, может, наговор какой или сглаз. А как старше стал, разобрался. Мне ещё тогда в архиве всё рассказали, да как-то невдомёк было. Собираешь и тащишь, а тебе потом обламывается.

– И теперь обламывается?

– Да какое там. Жена с дочкой давно ушли, а на нынешних профур у меня зарплаты не хватит. Да и коллекция не в копейку обходится.

– Нахрена тогда?

Грамыч задумался. Сидя на лавке, он как-то ссутулился и стал дышать реже. Неожиданно резко, будто вырвав пару кадров из киноплёнки, инженер поднялся на ноги.

– Наливай! Скоро ломбард твой откроют. Не пропадать же добру.

Притёртая стеклянная пробка снова откупорена, остатки изумрудной жидкости с лёгким плеском покидают сосуд

– За нечисть, чтоб её! – выдаёт Грамыч и опрокидывает стопку.

Странный тост удивил, но, несмотря на это, мотоциклист повторяет за собутыльником и тоже пьёт.

– Так вот Иные, как бабоньки те себя называли, верили, что нечисть существует в разных видах. Но когда-то давно одни начали доминировать над другими. Случилась война… Не война, скорее истребление. И вот племя, склонное к упорядоченному, одержало победу и стало доминировать в нашем мире. Однако единственной слабостью его остался хаос.

– Это как? – уточняет Сорог.

– Например, неповторяющиеся звуки не дают им близко подойти и напасть. Поэтому древние скальды никогда одинаково не пели одну и ту же песню. Молитвы северных шаманов обходились без повторов и были чистой импровизацией. А сейчас вся жизнь человечества состоит из повторов, притом повсюду! От попсы до религии… И у нечисти нет больше преград!

Глаза Грамыча слезятся, голос дрожит. Сорог похлопал приятеля по плечу:

– И из-за этого ты пластинки собираешь?

– Ага! Третий десяток лет уже боюсь, что те придут. А мир кругом всё однообразнее делается. Мне всё страшнее! Вот я и собираю. А если вдруг это шиза чисто – так хоть дочке после смерти моей будет чего продать.

С этими словами Грамыч бросил остатки картошки на асфальт перед лавочкой. К неожиданной подачке со всех соседних крыш метнулись голуби, воробьи и даже несколько чаек. Когда Сорог поднял взгляд от птиц, Грамыча уже не было.

Прежде чем открыть глаза, Сорог прислушался к боли. Левое бедро нестерпимо жгло, запястье ныло… Он аккуратно попробовал пошевелиться. Нога оказалась придавлена мотоциклом. Похоже, что при падении левая дуга проломила корку соли и вошла в более рыхлый слой, зажав конечность между бензобаком и осколками раздробленной породы.