По мне – ещё та образина.

Даже если с алкашами в Вологде сравнивать – что с того, что не водку пьёт, а вино покупает, «Liebfraumilch» в голубой прозрачной бутылке, отчего содержимое тоже кажется голубым, несъедобным. И мне предлагал. Один раз зашла в комнату, а он там сидел, смотрел выключенный телевизор. Лен, сказал он, пошатнувшись, давай со мной. Кивнул на наполненный бокал. И не пьяный был почти, но отчего-то испугалась, покачала головой, быстро ушла на кухню. Он не настаивал, но просидела тихо, чтобы не привлекать внимания больше, не шевелилась почти.

Маме не рассказала. И потом многое ещё не рассказывала.

– Это святая вода, – говорит дядя Вова, плотнее закручивая пульверизатор, – налил мужик из ведра. Молодцом мужик.

– А ведро откуда?

– Из церкви. Откуда. Они там освящают и людям выносят.

– А. В вёдрах? Святую воду?

– А в чём тебе надо? Давай, выходи. А то и тебя полью.

– Куда мне выходить, в коридор? Я читала вообще-то.

На самом деле смотрела видосики в «YouTube», но всё равно. Там девчонка прикольный макияж делает, и фон красивый – диван с белым пледом, неоновая надпись. Хочется на неё смотреть, а не на это всё. Не на дядю Вову.

Хочу такой же диван, и плед, и дорогого бенгальского кота с розовым маленьким ошейником.

Дядя Вова вдруг откручивает пробку и сильно нажимает на бутылку – всё льётся на меня, на ноутбук.

– Вы совсем уже!.. – вскакиваю, смотрю. Вроде клавиатуре ничего – тороплюсь, хватаю полотенце, на котором ошмётки вчерашней каши застыли, вытираю, смахиваю капли. Нет, ничего, не успел.

– Я ж сказал – выйди вон. На тебя ещё святую воду переводить.

На мне белая домашняя футболка, лифчика нет. Вижу, как дядя Вова смотрит.

Встаю и иду в коридор.

Что он с этой святой водой прицепился? Теперь и лужи на столе, на полу сырость. А кто вытирать будет? – конечно же, Алёнушка. Взяла тряпку и вытерла, рассуждать мне ещё будешь.

Смотрю в зеркало – может быть, рассказать? Не про сегодняшнее. Посмотрел и посмотрел, это всё равно. Не про вино – что ж, тебе дядя Вова и выпить предложить не может, пригубила бы чуть, и всё.

Нет, про позавчерашнее.

И Вере говорить не стала, а то она начнёт – чё мамаше не скажешь, чё не скажешь.

Да хрен знает, что не скажу.

Он там пока святой водой всё поливает – стол, табуретки, холодильник.

А позавчера я пошла к микроволновке, бутерброд с расплавленным сыром достать, а он на стуле сидел, видел. И вдруг встал и обнял сзади – правой рукой прижал мои руки к дверце микроволновки. Услышала, как он молнию на джинсах расстегнул.

Не двинулась, но вдруг мама сказала что-то из комнаты, так что услышали: и он, и я. Она себя уже неделю плохо чувствовала, а сегодня вообще. От температуры лекарство дали, заснула.

Дядя Вова услышал, как она застонала, – сразу отстранился, помялся, застегнул джинсы.

Я постояла немного не оборачиваясь, пока он к маме шёл. Вернулся, сказал – давай её чаем согреем, пить просила.

Так и не сказали друг другу ничего.

Наверное, маме тоже не стоит.

Только расстроится, заорёт, скажет, что примерещилось, что какой нормальный мужик на тебя полезет, страшилу.

И в это верила. Хотя Вера однажды сказала, что вроде как в классе меня симпотной считают. Но хорошее по-настоящему только от Ильи слышала – что вроде как я не просто симпотная, а что-то есть – волосы, глаза. Тоскующий взгляд, он говорил. Сева бы такого не сказал.

Хотя поначалу тоже говорил, что нравлюсь, что всё такое. И вовсе он не озабоченный, как все думают, – он даже мало об этом говорил, ничего почти. А только о том, какие мы мерзкие, о том, как же всё делаем неправильно.