– А я, может, не хочу, чтобы канцелярии всем подряд мой номер давали.

– Но ведь он в журнале есть. Тебе не нравится, что я звоню? Но тогда я бы могла просто рассказать Фаине Георгиевне, и звонила бы уже она.

– Она мне никогда не звонит. Зачем ей? Учусь нормально, что ещё нужно?

– Да, учишься ты нормально.

Она молчит.

Что это София Александровна, понял сразу, даже когда голос показался незнакомым. Ждёт, что извиняться начну; не дождётся.

– Но не понимаю, за что ты меня так не любишь. Что я сделала? – наконец говорит она. Не слезливо, а будто вправду узнать хочет.

– Почему не люблю, с чего вы взяли?

– Не знаю, ты ведь только на моих уроках разговариваешь – ну, агрессивно, что ли? Не любишь читать? Но ведь ясно, что не в этом дело. И про бумажную книжку говорили, что только у тебя есть. Родители библиотеку собирали?

Смешно.

Ничего они не собирали, разве что фарфоровый сервиз есть, от которого половину чашек давно переколотили, и современное искусство на стенах, которое пытаюсь понять.

Но чашки из сервиза чем-то нравятся – такие праздничные, тоненькие, в них даже чай в пакетиках выглядит радостно, тепло. Люблю, когда мама достаёт на праздники сервиз.

А все книжки родителям от дедушки с бабушкой достались.

– Я сам книги покупаю, когда деньги есть. А старые вообще копейки стоят, я в магазин букинистический захожу иногда. Так, подышать. Не покупаю ничего.

Молчит в трубку, дышит.

– На Никитском бульваре, знаете? Нет? Вы ведь учительница литературы, вы все книжные знать должны. Куда ходите тогда?

– Я… ну, в «Дом книги» хожу, в «Читай-город»… А вообще-то бумажные давно не покупала, отвыкла.

– Понятно. Того Булгакова папа давно в библиотеку отдал, так что ничего теперь нет. Ну, из того, что вас интересует.

И нечего выпендриваться тогда. Читайте, читайте. Наверняка сама нихрена не читает, вот точно.

– Я смотрю, что ты очень необычный мальчик, у тебя на всё своё мнение, и это хорошо. Но и так тяжело вести уроки – знаешь, я ведь в школе недавно и не совсем ещё освоилась.

– Подождите, – перебиваю невежливо, бросаю телефон на стол, – началось, надо окно закрыть.

Но не закрываю, слушаю.

Всё?

Кажется, всё.

Возвращаюсь к столу, беру телефон.

– Извините. Всё равно ничего слышно бы не было. Они орут как полоумные.

– Ничего, – растерянно говорит она.

Интересно, ездят ли эти машины с громкоговорителями там, где София живёт? Наверняка. Она же здесь недалеко. Ребята видели, как она из подъезда выходит. Иногда с ней какой-то молодой мужик. И живут, снимают. И как только денег хватает? Папа всегда говорил, что если бы не своё жильё – пожалуй, туговато бы пришлось. Мама раньше тоже работала в школе – вела рисование. Ей не понравилось. Она же художник, без дураков. Но сейчас непременно начнётся – у тебя же мама педагог, пусть и бывший, должен понимать…

Должен сочувствовать.

Я сочувствую.

А мама давно не педагог, бросила это дело. И правильно. Звонила бы вот так же, бормотала жалко.

Не знаю, как сказать.

Не знаю, что сказать.

Мама говорила, что в школе отвратно было, – и я верю.

– Так вот, я в школе совсем недавно, поэтому я рассчитывала, – торопясь, негромко проговаривает, будто должна проговорить, – что ты отнесёшься лучше, не будешь уроки срывать.

– София Александровна, я ваших уроков не срывал. Если не умеете их вести – то чем же я виноват?

Закаменела. Замолчала.

– Хорошо. Хорошо, Илья. Я поняла.