Смущенный нелепостью происходящего, Костя начал догадываться, что дальше всё будет еще скучнее, и однажды решил, что так жить нельзя. Точнее сказать, это случилось после того, как к ним навсегда переехала бабушка, на которую мама возложила задачу защиты ребенка от всех напастей окружающего мира, в первую очередь – от отца. Бабушка встречала Костю у дверей школы и за руку конвоировала его домой. В спину им хихикали друзья-хулиганы, чьи родители давно (по их рассказам) зарезали своих родителей, и теперь мотали срок или скрывались от правосудия. А их дети сами возвращались из школы домой. О, счастливчики!

Школу полукольцом окружала трамвайная линия. Немало пятаков было расплющено в блин на этих рельсах. Зимой у трамвая вырастал цигейковый хвост из смелых детей, которым Костя завидовал. Иногда особенно меткий вагоновожатый располовинивал кошку. Но школьника – еще ни разу.

Перед линией бабушка замирала, как статуя, предостерегающе подняв руку, а потом, убедившись, что трамвая не видно на горизонте, давала отмашку. В тот весенний день трамвай приближался стремительно, разбрызгивая в обе стороны серую воду, и бабушка отступила на шаг, чтобы уберечь от брызг единственное пальто. На мгновение она ослабила бдительность, и Костя выкрутил свою кисть из ее ладони, как шуруп из старой рассохшейся доски. Освободился и без разбега прыгнул вперед. Время так удивилось, что встало как вкопанное. Воздух словно остекленел. Трамвай надвигался медленно, со скоростью капли варенья, стекающей со стола. Костя проплыл перед его круглым вишневым носом с тремя белыми цифрами, как невесомый листок, успев хорошо рассмотреть испуганное лицо вагонной вожатой, которая дергала за веревку, отчего тревожно верещал звонок между рогами трамвая. Звонок на урок, подумал Костя, вот только не знаю, как называется этот предмет? Он задумался, и воздуху стало тяжело его удерживать. Воздух расступился, Костя упал в грязь в одном шаге от рельса. Неизвестная тетка подбежала, схватила за ухо и потащила куда-то, наверное, в детский дом для малолетних преступников. Но это уже было неважно: он оказался на другой стороне, где никто его не достанет.

Его звали Ибрагим. Он был моим старшим товарищем. Когда мы познакомились, ему было двадцать два года. Он заканчивал университет и серьезно пресытился жизнью. Он рассказывал мне, что в верхнем ящике его письменного стола всегда лежит намыленная веревка со скользящей петлей. Ибрагим говорил, что примеряет ее перед сном. Мне в то время было восемнадцать. Я боялся смерти и повесток из военкомата.

Ибрагим писал стихи. Мне вспоминается один нервный верлибр, где автор сравнивает лампочку без абажура с проституткой. Стихотворение называлось «Голый свет».

Маменька Ибрагима, не помню, как ее звали, была профессиональным сторожем – она работала в ВОХРе. Поэтому через два дня на третий их маленькая квартира освобождалась для приключений. Чаще всего это были приключения духа. Мы пили разбавленный спирт и говорили о женщинах.

– Ты уже потерял невинность? – спрашивал Ибрагим.

– Потерял.

– Это хорошо. Жаль, что ее можно потерять только один раз.

– Ну, в первый раз у меня не получилось…

– Главное, чтобы получилось в последний раз. Ты читал трагедию Коли Пальцева «Последний fuck Кафки»?

– Нет еще. А кто такой Кафка?

Я обманывал старшего товарища: невинность оставалась при мне.

Пьянствуя, мы слушали виниловые пластинки. Ибрагим гордился своей коллекцией фирменных лонгплеев и сорокапяток. «Здесь муха не еблась!» – говорил он, торжественно доставая из конверта черный блестящий диск. И я невольно представлял себя этой мухой, парящей над девственной пустыней винила, начиненного музыкой и радостью. Уровень громкости выводился на максимум. Мы выпивали еще по стакану алкоголя, и тогда Ибрагим начинал орать, перекрикивая музыку.