На Землю пришел новогодний рассвет. Ялта отдыхала после бурной ночи. Из-за Ай-Петри медленно поднималось большое солнце, золотя и согревая своими лучами синие дали Черного моря. Осветило Левадийский и Воронцовский дворцы – величественные сооружения грандиозной красоты, заглянуло в «Ласточкино гнездо», нависшее над бухтой, глянуло сверху на «Артек», примостившийся под Медведь-горой – Аюдагом, и залило своим радостным светом весь вечнозеленый и прекрасный город у моря.

Но не все спали в этом городе. Великолепно проведя остаток ночи в гостинице, Сафрон Евдокимович и его ученица-пианистка Елена, счастливые и радостные от долгой близости, отправились на набережную встречать этот первый рассвет Нового года.

Теплая погода второй год подряд удивляла даже местных. Днем температура поднималась до двадцати и выше. Земля пахла весной, море – неведомыми солеными водорослями. Когда на берегу встречались эти два потока потрясающего аромата, то рождался третий, еще более потрясающий, возбуждающий, зовущий к жизни запах. Красивая пара не спеша гуляла по ялтинской набережной, вдыхала этот запах и иногда целовалась.

– Опетов, а почему все же ты ушел из Большого? – спросила Елена с улыбкой на очень красивых губах.

Он замолчал от неожиданности, не зная, что ответить. Елена всегда была неожиданной, непредсказуемой, и этим нравилась ему. На людях она неизменно величала его по имени-отчеству, в обиходе же по имени, а после близости – по фамилии. Наверное, она пыталась таким образом стереть пятнадцатилетнюю разницу в возрасте и быть к нему еще ближе. Он это понимал. Он ценил Елену, ее красоту, талант, неожиданность, он любил ее искренне и всей душой, но чуть-чуть не до конца.

Не услышав ответа на вопрос, она продолжила:

– Ведь все в институте знают, что ты ушел из театра сам. Тебя не выжали – ушел сам в знак протеста. Тебя многие считают бунтарем, борцом с системой, инакомыслящим. Все тебя жалеют и любят.

– Инакомыслящим – это интересно. Это что-то новенькое в идеологической борьбе двух мировых систем. Ноу-хау, вернувшееся из старины. Значит, грядут перемены в стране. Зная прошлое и настоящее, несложно предугадать и будущее. Я не борец с системой – уже прошел ссылку в сибирском детстве, и она меня исправила на этот счет. Я просто люблю жизнь и, кроме тебя, люблю еще искусство, – закончил Сафрон и чмокнул Елену в щечку.

– Но ведь тебе же аплодировали стоя лучшие театры мира – английский Ковент-Гарден, Сиднейский оперный, Ла Скала, Ла Фениче в Италии, Римский оперный, Вашингтонский, Театр Гольдони в Венеции, Национальный центр исполнительских искусств в Китае, Сан-Карло в Неаполе…

– Да, в Неаполе. И я еще обошел все лучшие галереи мира. И не просто погулял, а изучил все экспозиции, выставленные в них: Метрополитен – в Нью-Йорке, Лувр – в Париже, Прадо – в Мадриде… Лондонскую национальную галерею, Дрезденскую, наш Эрмитаж, Пушкинский, Третьяковку – это же прекрасно, когда в своей жизни ты имеешь такую возможность, от такого душа растет.

– Как – душа растет? – спросила Елена удивленно, посмотрев на него.

– Очень просто, – ответил он. – Душа растет не от возраста нашего и времени – она бессмертна. Она растет от увиденного нами, от полученных впечатлений и эмоций наших. От вновь познанного мира, – ответил он весело и опять чмокнул ее в губы.

А причина-то была. И – не шуточная. С того времени, как Сафрон окончил консерваторию и был принят в Большой театр солистом, а потом ушел из него по собственному желанию, произошло очень-очень многое. Если следовать будущим рассуждениям самого же Сафрона, душа его должна бы вырасти до размеров самой большой пирамиды Хеопса в Египте. Он перепел весь репертуар для баритона в Большом: от «Иоланты» и «Евгения Онегина» Чайковского до «Трубадура» и «Аиды» Верди. Победил, став лауреатом, во всех конкурсах вокального искусства – и в Союзе, и за рубежом.