– Целка, ты подлец, – сказала Василина почему-то тихо.

– Да, я часто подличаю, а ты не целка, – ответил он так же тихо, весело и ласково.

Потом стал гладить ее по руке, по шее, по груди, по талии, потом поцеловал умело, потом Василина почувствовала его руку там, где не бывало ни одной руки, кроме ее, потом ей стало все равно. Потом Василина тихо встала, обернулась кулисой и ушла в мужской туалет – он был ближе. Когда она вернулась, Цезарь сладко спал, и ей опять стало стыдно, больно и обидно, как в детстве. Было противно, что это произошло здесь, на полу, среди людей, с этим самовлюбленным Мишкой. Она потихоньку собралась и уехала первым автобусом домой под Чинару, к Мамашуле.

Вечером того же дня Василина услышала частые и довольно противные гудки автомобиля. Она вышла из дома на улицу и увидела за забором «Запорожец» с открытой дверцей и стоящего рядом в дубленке нараспашку Цезаря-Целку.

– Че, поехали на работу? – крикнул он ей. – Глянь, какой «Запор» подогнал мне отец на Новый год! Собирайся, я жду.

По правде, Василина и не собиралась ни на какую работу. Она не хотела ни петь, ни улыбаться, она не хотела ничего. Но она пошла собираться, выслушала наставления бабушки, вышла и села в машину. Приехали они быстро.

– Это тебе не автобус, – бахвально заявил Цезарь.

Подъехали к клубу, он сбегал и позвал «гулливеров» с телками. Все вывалили на улицу и стали радостно поздравлять чувака. А потом поднялись в оркестровку и обмыли тачку тем, что осталось после вчерашнего.

Седьмого января елки закончились, и группа разъехалась отдыхать. А «Светлый путь» и весь советский народ вышел пахать. У Василины было еще три дня до школы, и она проводила их в тишине и покое. За день до школы приехал Цезарь, посигналил и после того, как Василина вышла к нему, весело объявил: «А я тебе букетик подарил!» И заржал. Василина безразлично спросила: «Какой букетик, Миша?»

– Полный, – ответил тот. – У меня с конца закапало, мама заставила сделать посев на стеклышко и отвезла его на анализ в свою больницу – оказался полный букет: гонорея-трепак, значит, трихомоноз, молочница и еще какая-то дрянь.

Василина, зажав виски руками, с ужасом смотрела на него через забор.

– Для полного счастья не хватает еще сифака-сифилиса, значит, но его не намотал, не ссы.

Сел в свой чихающий «Запор» и поехал. Потом остановился, дал задний ход, снова открыл дверь и уже с сидения крикнул: «Я что-то почесываться стал, возможно, лобная вошь – мандавошки, значит». Хлопнул дверцей и укатил. Василина, оглушенная, ошарашенная, потрясенная, осталась стоять у забора. Она так бы и стояла до второго пришествия, если бы Мамашуля не вывела ее из этого состояния словами: «Василинка, я вон ватрушек настряпала с творожком. Твои любимые, иди покушай с молочком». Она, очнувшись, повернулась к бабушке, посмотрела на нее и заревела навзрыд.

Ни в какую школу назавтра она не пошла, а по-настоящему больной лежала неделю с открытыми глазами. Глядя в потолок, она решала, отравиться ей, повеситься или утопиться. Очень жаль было бабушку, маму Дашу и себя – дуру проклятую. А через неделю встала и, шатаясь от долгой лежки, отправилась в горы на корыта. Но по дороге буквально наткнулась на Ларису Ивановну – санитарку. Та посмотрела на Василину и спросила: «Ты что, певица, заболела что ли?» Василина испуганно отшатнулась от нее и заплакала.

– Ну, будет тебе, звезда эстрады, будет, – сказала Лариса Ивановна, прижав к себе вздрагивающие плечи Василины. – Давай-ка выкладывай все начистоту, что у тебя стряслось.

И Василина рассказала ей все. Лариска закурила, задумчиво сделала пару затяжек, потом высоко швырнула окурок и сказала: «Всем отведать не порок черноморский трипперок. Говно вопрос – приходи завтра ко мне в больницу к десяти. Поняла? Завтра в десять в больнице. Спросишь Ларису Ивановну. Меня там все знают. А теперь иди-ка домой и поспи».