Все говорили, что Стахов строг, так вот этот во сто крат хуже Стахова будет. Влепить затрещину он мог где угодно, и пожаловаться за это на него можно было разве что лишь одному Господу Богу. Он был Учителем. А на Учителей в Укрытии никто не имел влияния, даже Военный совет, хоть он и был наделен и законодательной, и исполнительной властью и, в теории, мог бы установить общие рамки поведения для этой категории населения. Но Учителя были отдельной фракцией, они не вмешивались во «внутригосударственную» (если ее так можно назвать) деятельность, не принимали участия в рассмотрении административных вопросов и не были заинтересованы в общественных делах – прямо как церковная парафия в прежние времена. Разве что только существовали они не за счет податей и приношений, а все же беря свою нескромную часть средств из общей казны. А что поделать? Ведь они воспитывают тех, кто в ближайшем будущем встанет на защиту Укрытия, как Стахов, или пойдет наружу, как Бешеный с Тюремщиком, или же с точностью до миллиметра в скудно освещаемых цехах будет делать гильзы для патронов, как покойный – царствие ему небесное – старик Юхха.

Именно Учителя распределяют юношей и девушек, оценивая способности и возможности каждого, дабы в полной мере раскрыть, на что способен будет тот или иной молодой абитуриент, вчера закончивший обычную школу и сегодня готовящийся получить свою путевку в жизнь.

Андрей проходил школу выживания именно у него, у легендарного Крысолова. Пусть за восемь месяцев им приходилось видеться всего несколько раз, именно он поставил в его деле свою широкую, властную подпись под штампом «готов» напротив графы «пригодность к военной службе».

«А теперь я распластался перед ним, весь мокрый. Валяюсь тут то ли в луже растаявшей мерзлоты, то ли обоссавшись от страха, а он небось уже триста раз пожалел, что взял меня в экспедицию… если не вообще о том, что подписал на военную службу!»

Но Крысолов, он же Кирилл Валерьевич, похоже, в эту минуту думал вовсе не об Андрее и не о его слабости перед аномальными облаками. Он улыбался, но улыбка его была словно реакцией на просматриваемое кино, демонстрируемое с невидимого полотна только для него.

– Все нормуль, Андрюха, – хлопнул его по плечу Тюремщик, заметив, как тот сконфузился при виде Крысолова. – Все через это проходят. Давай-ка подымайся. И, раз ты уж малёхо отоспался, заступишь на первое дежурство. Пойдешь в напарники к своему комбату, – с ехидцей, в своем стиле, он осклабился только правой частью рта и еще раз хлопнул новичка по плечу. – Возражений, думаю, не будет?

– Нет. – Андрей резво поднялся с мокрого пола, поднял с пола мокрый автомат и исступленно принялся вытирать его рукавом.

Ему хотелось выглядеть как можно стойче, но скрыть недовольства он не мог. Черт, значит, Стахов разболтал о том, что он заснул на посту! Небось, во всей красоте преподнес. Так, как они умеют, старики. Мол, вот какая нынче молодежь пошла, и двух суток без сна продержаться не могут! Вот мы-то в их годы… И давай вспоминать о былых подвигах, что да как было и кто по сколько суток без сна и пищи, с десятью патронами в магазине, за семь кварталов от Укрытия и несколькими минутами в запасе до восхода солнца, в окружении обозлившихся мутантов и тварей безобразных… А сейчас дряхлые молодые все – не мужики, а мешки с тряпьем. Всучили им по автомату и по два рожка, вот они и думают, что все им по фигу и спасет их оружие от всех бед. А вот только черта с два! Если в башке ветер, в сердце гордыня, а в руках вместо мышц вата, никакое оружие не поможет. И понять-то это не всем дано. Талдычишь, талдычишь им, а все равно как об стену горох. Пока сами лоб в лоб не столкнутся с чем-то таким, от чего волосы дыбом встают, не поумнеют. А поумнеют – так иногда поздно уже.