– Как раньше смотрела, так и теперь посмотришь, – твёрдо сказала Катерина. – Перестань слёзы точить. Вот что, дитятко, коли уж так всё обернулось… Так можно сделать, что не ты к нему, он сам к тебе придёт, да ещё и не один раз. Холить, лелеять тебя будет, ветру на тебя венуть не даст, листу берёзовому упасть.

– Как это, мамушка?

– Помнишь ли, Таисьюшка, что ты мне прежде сказывала? Что уйдёшь ты в скит, от людей своё горе скроешь?

– Помню. Я от слова своего и теперь не отказчица. Нет мне жизни, нет свету белого без него.

– Так вот. Скит скитом, а вот ещё что испробовать можно. Я тебе тогда про Медной горы хозяйку сказывала – помнишь? Про ящерок-то её… Ведь этих ящерок Акинфий было для себя завёл. Это после уж он к делу их приспособил, к гостям важным по ночам посылать стал. Так если ты…

– Нет, нет, мамушка, не говори ты мне про это! Не пойду я к Хозяйке в ящерки! Лучше в скиту навеки скроюсь!

– Да ведь ты там для него только будешь, с ним одним – поняла ли?

– А ты откуда всё это про Хозяйку знаешь?

Катерина строго прикрикнула:

– Про то ты меня не спрашивай, сказано тебе! Не хочешь к Хозяйке – никто не неволит. Не хочешь, не можешь с домашними жить – в скит тебя сведу. Только выживешь ли ты там, Таисьюшка? Ведь под землёй всё, питаться травами да кореньями будешь, все то дни, а часто и ночи на молитве будешь стоять, души христианской не увидишь, кроме скитских сестёр, да и тех-то человека два, много три! Молода ты ещё, в скиту-то спасаться. Вот что.

– Нет, мамушка, сведи ты меня в скит подальше. А коль Бог меня там не помилует – тогда уж и к Хозяйке пойду, деваться мне будет некуда.

– Ты вот что, девушка, подумай: ведь в скит по блажи девичьей не уходят. Дело это богоугодное, строгое. Там люди не каются, не горе горькое размыкивают, а душу спасают. Не пустяк ведь это. Вот что.

Таютка на своём стояла.

– Ин ладно, так сделаем: думай, девушка, три дня. Если на четвёртый день придёшь и то же мне скажешь – быть по-твоему. А нет – так и нет, живи, как жила, а грех твой от любви сделан, его Бог простит. Молись усердней.

На четвёртый день поутру пришла к Катерине Таютка и мыслей своих не переменила. Нечего делать. Взяли по кузовку, по грибы будто, да и отправились. Шли долго. В пути Катерина Таютке рассказала, что не перстенёк её дарёный покражей объявили. Зря перепугалась Таютка. Блюдо дорогое из хозяйского дома в ту ночь пропало. А куда и кто исхитил – до сих пор дознаться так и не могут.

По дороге в старой полуразвалившейся Зюзиной избушке передохнули, поели того, что с собой брали. Потом ещё болотце им встретилось, Синюшкиным прозывалось.

– А отчего, мамушка, Синюшкиным то болото зовётся? – спросила Таютка.

– А Бог его знает, деточка. Вроде жила тут когда-то в скиту, вот куда мы с тобой идём, бабка Синюшка. В синем она ходила: сарафан, платочек там – всё на ней синее было, оттого так и прозвали. Хорошая была бабка, добрая: людям помогала, травками лечила. Много к ней народу-то ходило. Да уж, почитай, годов десять либо больше, как преставилась. А в скиту-то одна она, стало быть, спасалась, товарок не было у ей. Такой вот она себе зарок положила. А может, оттого так болотце зовётся, что цветы тут синие по кочкам растут – синюхи. Вот оно Синюшкино и есть. Да вот они, на кочке-то – видишь?

– Ой, хорошенькие какие!

Девушка потянулась к цветам, переступила с кочки на кочку. Нога ее соскользнула в болотную жижу. Мамушка недовольно заворчала на крестницу. Отошли подальше, сели под кривой берёзой, стали ногу и лапоток травой вытирать.

– Гляди-ка, мамушка, что это? – воскликнула девушка.