– Не волнуйтесь, Александр Юрьевич. Эту тетку я знаю, а ваш отец уже осведомил меня, что да как.

Я направился к дому, дверь отворила женщина. Она была в возрасте, ухожена и по-своему красива. Отец предупреждал, что в имении меня будет ждать сиделка, которая позаботиться обо мне. Звали ее Клавдия Васильевна.

– Наконец-то вы пожаловали, – сказала она, по-доброму вытирая руки о фартук, видимо, после готовки.

– Здравствуйте, Клавдия Васильевна. Извиняюсь за столь поздний приезд.

– Ну не стойте, не стойте, проходите! Вы, наверное, очень устали и голодны? – спросила она так, будто в чем-то виновата.

Желудок был пуст, но есть мне не хотелось. Наверное, это из-за нового места.

– Нет, я не голоден, а вот спать хочу.

– Тогда давайте я вас проведу в вашу комнату.

Она развернулась, и я пошел за ней.

Казалось, что внутри дом был больше, чем снаружи. Последний раз я был тут пару лет назад, это я помнил. А еще в детстве, так говорил отец. Родные стены, они будто мне что-то напоминают, но что, я так и не понимал. Комната располагалась на втором этаже. Дойдя до комнаты, Клавдия Васильевна пожелала мне доброй ночи и сказала, что о моих вещах позаботятся. Задув свечи и усевшись на кровать, я подумал, что не все так плохо, как кажется, и лег спать.

Здесь я провел восемь дней. Мне безумно тут нравилось. Я развлекался прогулками на природе, игрой на пианино и утопал в своих мыслях наедине с пером и моим дневником. Кстати, пару лет назад я пытался его сжечь, будучи пьяным, бросил его в камин, но тут же принялся доставать его голыми руками. На правой руке до сих пор остались ожоги. Этот дневник всегда олицетворял для меня мою душу. Пошарпанный, обгорелый, некрасивый и брошенный. И любой, кто пытался взять мою душу голыми руками, непременно получал ожог.

«Я дурно устроен. Что-то сломилось во мне, и это что-то – человеческое. Во мне сплошные параллели жизни, которые пересеклись. Внутри меня живут два существа, и оба разные. Одно холодное и бесчувственное, другое очень ранимое и восприимчивое, первое не боится ничего и считает, что тайны и есть движение, существование жизни, а второе наоборот, очень трусливое, предпочитающие оставить все как есть, нежели что-то переменить. Но есть одно, что объединяет этих двух: они жадно ненавидят себя за то, что просто существуют. Мне очень больно и приятно думать за двоих, приходится вечно с кем-то из них соглашаться, а эти оба – я.

И тем не менее: Я – лучший свой друг и Я – худший свой враг.

Я могу смотреть на умирающего человека и в то же время думать о том, что буду есть на ужин, а могу увидеть, как собака разодрала кота и неделю ходить с каменным лицом.

Может, там, наверху, кто-то проиграл мою душу? Ибо я ее не ощущаю, но она была! В этом я уверен, правда, не помню, каково это – ощущать теплоту внутри».

16 сентября 1840 года.

– Александр Юрьевич! К вам гости! – прокричала Клавдия Васильевна с первого этажа.

И кто мог ко мне пожаловать? Никто не знал, где я нахожусь помимо отца, да и я никого не ждал.

Не дождавшись моего ответа, дверь в мою комнату отворили, пустив в нее свет, а он в свою очередь обвел контур гостя.

– Ну, здравствуй, друг сердечный! – вошедший образ развел руками, я попытался его разглядеть.

Это был Максим Дронов. Мой товарищ, считавший меня лучшим другом. Ему 26 лет, среднего телосложения и наивного склада ума. Широкоплечий и слащавый на лицо, все в нем напоминало юношу, но никак не мужчину.

– Рад тебя видеть, – сказал я, вставая с кровати.

Мы крепко обнялись, и он сходу начал расспрашивать:

– Что произошло? И как ты себя чувствуешь? Мне сказали, что врачи тебя еле спасли. Выходит, ты счастливчик.