Та еще педантка, эта смерть! Приходит всегда вовремя вне зависимости, ждали вы ее или нет.

Очнулся я уже в госпитале. Голова раскалывалась, а руку будто заново пришили. Было больно глотать. Светлый цвет резал глаза. Ужасная атмосфера царила вокруг. Медсестры в белом только прибавляли ужаса, будучи нашими же спасителями. Прямо как Бог.

Как после мне рассказали, мне повезло, тот бой длился 6 часов кряду, река поменяла свой окрас на пурпурно-красный, а спас меня Николай Войнов.

Дни текли то быстро, то медленно. Мне нельзя было вставать, и, кроме вечного покоя, я довольствовался рассказами поступивших солдат. Некоторые говорили, что победа неминуема. Кто-то, напротив, высказывался о поражении. Слухов было много. Медсестрам было велено говорить нам, что на фронте все хорошо. Лишь иногда это опровергали раненые солдаты, поступившие недавно. Скорее, пытались опровергнуть, ведь человек так устроен, что желаемое для него звучит гораздо правдивее действительного.

Так меня удерживали 20 дней, а после отправили в Петербург, к отцу. В бумагах записали меня как офицера, пропавшего без вести.

Я еще долго обдумывал свое спасение. Подумать только, я – тот, кто заглянул в глаза смерти. И в этих глазах нет ничего человечного, только тьма и холод. А должно ли быть?

За окном 11 сентября 1840 года. Петербург. Я обожаю этот выстраданный город. Все в нем напоминает болезненную романтику неразделенной любви бедного юноши к прекрасной дворянке. Из окна слышится буржуазное общество вперемешку с нищетой и разочарованием. Ровно месяц назад я, двадцатишестилетний Александр Чернов, чуть не отдал жизнь за чужие идеалы.

Приехал я вчера поздней ночью, и, на удивление сегодняшнего дня, проснулся рано. Я лежал и наслаждался запахом родной комнаты, которая никак не хотела меня принимать, будто обиженная девушка, которой ты дал надежду, а потом оставил без объяснений. Я любил свою комнату, точнее, мне было в ней комфортно; люди часто путают эти два понятия – «любовь» и «комфорт», говоря о человеке, но я говорил о бездушном, мне было простительно. Здесь все так же на своих местах, ничего не изменилось с момента моего отъезда, видимо, нарочно. Большой стол кедрового цвета с выдвижными ящичками и зеркалом, две белые пустые вазы, расписанные в традиционных мотивах японской росписи, два кресла, и пару картин на стенах: картина Бернардо Строцци «Старая кокетка», показывающая аллегории бренности и мимолетности земной жизни, славы и красоты. И вторая картина Фрагонара «Поцелуй украдкой», которая для всех была безумно проста, а я все никак не мог до конца понять ее, ища скрытый смысл, а смысл был скрыт во мне. С другой стороны, искусство нельзя понять до конца, на то оно и искусство. В каждой картине вы видите то, что есть в вас самих. Эти картины висели друг против друга, и я всегда представлял, что прекрасная девушка у Фрагонара – это старуха, изображенная в будущем у Бернардо Строцци. И ненароком задумывался о времени, которому все принадлежит. А точнее, о его могуществе. Время никогда не торопится и везде успевает, имея во власти прошлое, настоящее и будущее, а значит все.

– Александр Юрьевич, вас ждет отец! – постучавшись в дверь комнаты, но не открыв ее, обратилась ко мне наша служанка, Прасковья Сергеевна.

Я любил ее так, как может любить ребенок другую женщину, брошенный родной матерью. Она всегда меня поддерживала и растила как собственного сына, в любви и ласке. У нее не было собственных детей, и сколько я себя помню, она была мне няней, а после осталась в роли служанки.