– Выбираю города, в которых есть большая река, море или океан.

– Плетёшь свою водную паутину?

– Бегу с берега. Матрос невидимого корабля.

– А я бегаю по берегу. Двенадцать километров вдоль Любляницы. Побежали?

– Бегать – скучно. Люблю ходить. Могу идти без остановки несколько дней подряд. Движение не даёт ни к чему привязываться. Как только остановишься – сразу привыкаешь к месту, к запахам, к цвету домов.

– Когда-то же придётся остановиться. Дети есть попросят, или ещё чего.

– В этой невесомости быстро жить невозможно. Люди рожают детей прямо в космос, и те летят непонятно куда. Делают кесарево. Никто не хочет, чтобы там всё разверзлось. Чтобы вселенная взорвалась. Все хотят просто пустить петарду на заднем дворе. На безопасном расстоянии.

– Людям нравится бежать.

– Бег был нужен человеку, чтобы убегать от хищника. Не хочу убегать, хочу просто идти. Не думаю, что время – это прямая линия, с которой мы не можем свернуть. Я хочу – сворачивать, задерживаться в тени, в переулках.

– Что, если, когда захочешь вернуться из переулка к главной дороге, её уже не будет?

– Куда она денется?

– Водой смоет.

– Построю плот.

– И что будет, когда твои реки, моря и океаны закончатся? Поедешь по второму кругу?

– Есть ещё озёра.

– Мне нравится Бохинь – самое большое озеро Словении. Оно особенное.

– Дед говорил: будет выбор – всегда выбирай озеро, не реку; на реке слишком неспокойно. Ему пришлось перенести дом с берега Волги на восьмой ряд у леса, чтобы тот не сполз в воду. А я наоборот – вдоль рек хожу.

– Разве нет никакой другой дороги, кроме дороги вдоль воды?

Вспомнив, что знает несколько русских слов, Нико повторял «спасибо», «революция» и «пожалуйста». Третье он произносил исключительно как «пожалу́йста».

– Стала замечать, что мне теперь интереснее разговаривать с незнакомыми людьми.

– Мне тоже, – сказал он.

И мы отвернулись друг от друга.

Нико надел наушники и побежал вдоль Любляницы, задев бумажный стакан. Белая жижа потекла по ступеням в реку. Через пару минут Нико вернулся и предложил сходить на крышу отеля, где его друг держит ульи. Тот уехал и попросил его присмотреть за пчёлами.

Мы поднялись на крышу тринадцатиэтажного отеля у парка Tabor, откуда город выглядел незнакомым. Рассматривая эту многослойную застройку, сложно представить, что в 1895 году тогдашний Лайбах пережил сильное Пасхальное землетрясение.

Город по-словенски – «mesto», а любое место понятнее, когда смотришь на него сверху. Сверху Любляна – другая: белые дома с красными крышами сменяются многоэтажками, переходящими в вершины Юлийских Альп, на которых осел то ли снег, то ли туман. Внизу молчат остатки римской крепостной стены, напоминая о давно стоявшем здесь городе Эмона. Убежище от большого мира, Любляна затаилась в межгорной котловине, по которой летят голоса, ударяясь о холмы.

Стоя наверху, Любляну во взгляде не уместить – можно лишь зачерпнуть. Пока не спустишься, не услышишь, о чём внизу говорят, – может, аккордеон прочищает горло, может, новые ботинки стучат громче старых. Внизу же бродишь по равнине и не поднимаешь головы. Теперь твоё дело – смотреть на Любляницу и двигаться вдоль неё.

В котловине маршруты проложены так, чтобы ни один ребёнок не потерялся. А если он и обернётся вдруг на вершину, стоя на Петковшково набережной, – его окликнет мать, возьмёт за руку и переведёт через Тройной мост. Если ребёнок ещё не умеет ходить по Тройному мосту, он может свернуть на любой из шестнадцати других. Научится переходить реку по одному мосту, а там и остальные освоит. У каждого жителя Любляны в запасе должно быть умение переходить реку хотя бы по одному мосту, иначе придётся идти вброд. А если идти устал, в центре тебя подхватит зелёный «kavalir» – то ли электромобиль, то ли огромный жук, готовый подкинуть до рынка.