Кто завтракает стейком? Если бы письма этого Эверетта были бумажными, а не сообщениями в WhatsApp, то приходили бы в прорванных словами конвертах.

Почему он так со мной говорит? На самом деле знает меня – или пугает?

Я привыкла к тому, что ответов никогда не было, и стала оставлять телефон на камне просто как свою метку. Теперь кто-то нашёл её – и призывает к ответу.

За спиной рыбы и коровы выходят из озера и идут за мной. Всё моё большое стадо. Они неслышны и спокойны, они просто идут. Стоит только обернуться – и они исчезнут, но я знаю: они там.

Я иду меньше часа, но будто уже неделю. Рюкзак придавливает к земле. Надо было выбросить эти кости с небоскрёба, чтобы двигаться так же легко, как все, идущие вокруг Бохиня.

В Любляне головной офис поселил меня в старый дом на холме в самом большом парке города – Тиволи. Дом этот здесь зовут Švicarija[13].

Смотрю на город сверху – и собираю его во взгляде, как конструктор. Холмы – те же сваи, на которых жили обитатели Люблянского болота тысячи лет назад, обустраивавшие дома на колах, вбитых в дно. Или ты вбиваешь сваи, или забираешься на холм, – по-другому на болоте никак.

Когда с детства живёшь на равнине и впервые поселяешься на холме – не сразу осознаёшь высоту, и вспоминаешь о ней, только выйдя из дома. Или когда зовут подняться на соседний холм Рожник[14]. Раньше там рассказывал истории писатель Иван Цанкар[15], теперь в его Мемориальной комнате лежат только галстук и бумажник. Го́лоса автора на холме не слышно, пусть пик и переименовали в Cankarjev vrh[16]. У холмов нет авторов, они всегда безымянны, даже если получили чьё-то имя. Наблюдаю, как люблянцы снова занимают пик после летнего затишья, сидя на вершине с бокалом радлера или пива, пока дети поглощают фланкат.

На закате приятно почаси[17] спуститься с пика. В бистро на первом этаже шумел какой-то литературный фестиваль. Ведущий представил поэта из Канады. Если я верно расслышала, его зовут Стюарт Росс[18]. Зал замолчал, когда он рванул.

Вечер сбрил свет из парка Тиволи и завёл меня в дом. Дерево в лестничных пролётах скрипит так, что не понимаешь, где находишься, – там, в XIX веке, когда это ещё был гостевой дом, или здесь, когда идёшь по тёмным коридорам одна. Говорят, когда-то в отеле жил и Цанкар, но здесь, как и на холме, его историй не слышно.

Шум посуды из бистро залетал в моё окно на втором этаже и не стихал до последнего гостя. В дождь не разобрать, где грохот тарелок, а где осенняя вода. Но посуда билась громче ударных в песнях группы «Siddharta»