Но радость жизни, бурлящая во мне как газировка, однажды вырвалась наружу, сломала рамки…

На перемене было очень весело, громко и суматошно. Не помню, кто завизжал – действительно я или другие девчонки из класса. И вдруг всё тело замерло.

Слишком.

Громкий.

Крик.

В дневнике появилась неприятная красная запись: «Визжала на перемене».

Домой я возвращалась в не очень радужном настроении. Думала, как придётся объяснять маме эту позорную запись, какие доводы приводить. Подойдя к дому, я немного повеселела: аргументы в свою защиту казались логичными. «Во-первых, это была не я. Во-вторых, даже если я, ну кто хотя бы раз не визжал на перемене? В-третьих, это очень весело. Мы не делали ничего плохого, ведь девчачий визг мешает, но страшного ничего от него не случается, правда?»

Через час после меня домой пришла мама.

«Она знает. Она всё знает».

По её лицу я поняла, что она уже в курсе. Перечислить свои аргументы я не успела. Поджав губы, мама сказала, что ей было очень неприятно. Кто-то из взрослых успел заглянуть к ней на работу с трагическим известием о том, что её дочь вела себя вызывающе. Ей пришлось оправдываться, краснеть. «Впредь это недопустимо. Надо всегда думать, как твоё поведение отразится на близких. Нельзя быть такой эгоисткой!»

Тогда меня поразили не столько мамины слова, сколько неотвратимость осуждения взрослых. Ведь кто-то не поленился зайти и обсудить с ней эту новость! Наверное, даже получил удовольствие, принеся плохую весть. В тот момент я сделала два вывода, которые впоследствии сильно повлияли на мою жизнь и на моё здоровье.

Первое: я в осаде, мой голос ничего не значит и никто не станет разбираться, как было на самом деле.

«Они знают. Они уже всё знают».

Второе: мне семь лет и никто не позволит мне вырваться из этой осады. Впереди как минимум десять лет жизни в этом посёлке, а значит, надо срочно научиться делать то, что хочется, не нарушая рамок. Для них главное – форма, а вот наполнение – вторично.

Моё нутро протестовало, но училась я быстро. Через несколько лет я чётко знала, кто любит чесать языком, а кто нет. Кто может позвонить родителям, увидев меня из окна в компании далеко не только других девочек-отличниц, а кто нет. Какие места посёлка не просматриваются ни из каких окон, на какой дороге вероятность встретить кого-либо минимальна. Я росла идеальным шпионом. Я научилась выживать в тюрьме общественного мнения.

«Они знают. Онивсё уже знают».

Мой сговорчивый характер, желание угодить, очень специфичная среда, в которой я росла и развивалась, – всё это привело к ряду нарушений в восприятии жизни. Уже переехав в большой город, отучившись год в университете, я по-прежнему не могла идти с молодым человеком по улице, держа его за руку. Или улыбнуться, когда со мной пытались знакомиться. Или публично принять букет цветов. Или дать свой номер телефона, если в радиусе видимости есть хоть один прохожий. Мне казалось, что на меня все смотрят. Что мне придётся оправдываться, доказывать неизвестному, но всевидящему судье, что мне достаточно лет, что молодой человек не ужасный вурдалак из страны маньяков, а вполне себе обычный человек.

В итоге я подсознательно останавливала свой выбор на парнях, которые не хотели афишировать отношения со мной. Разумеется, это был далеко не самый удачный выбор. Но меня поработил страх. Ведь…

«Они знают. Они всё знают».

Сейчас мне тоже страшно. Страх упал на меня пыльным мешком, когда я впервые увидела надпись на диске с результатом МРТ. Упал на грудь, сдавил дыхание, и скинуть его не получалось. Это самое ужасное в страхе – он придавливает ощущением неотвратимости и неизбежности.