– Хорошо.

Пауза. Я знаю, что он собирается спросить.

– Клайд, как получилось, что ничтожество вроде тебя, которое еще два дня назад пританцовывало не хуже дрессированной собачки перед третьестепенным фабричным начальством и смотрело мне в рот так, что хотелось тебя пнуть…

Гилберт цедил слова с обдуманным холодным презрением, не сводя с меня ледяных глаз. Силен. Я ждал подобного, но чтобы так… Ох, силен, тяжко бьет. Где учили, кто? Но он продолжает.

– Как получилось, что полное ничтожество, которое даже никчемные хлыщи с Двенадцатого называют между собой не иначе как «пудельком Сондры»…

Он заметил, что я вздрогнул, его губы брезгливо скривились.

– Как получилось, что это ничтожество внезапно не просто осмелилось поднять голову, не просто внятно сумело изложить действительно дельные предложения по производству… Как оно внезапно изменилось внутренне настолько, что я готов пожать ему руку прямо сейчас? Ну? Что скажешь, пуделек Сондры? Что скажешь, Клайди-маленький?

Я уже взял себя в руки. ''Пуделек Сондры''? Кто-то метко припечатал, интересно, кто?

– Скажу, что ты не задал свой главный вопрос, Гил.

Они не дрогнув принял обращение по-семейному, чего уж там, раз пошел разговор глаза в глаза.

– Как интересно… И какой же вопрос я избегаю тебе задать, Клайд?

– Почему я явно не собираюсь проявлять свои внезапные таланты на фабрике пылесосов Финчли через всего-то четыре месяца, Гилберт.

Глаза его расширились, он побледнел.

– Ах ты…

– Тихо, братец!

Гилберт набрал воздух и медленно выдохнул, не произнеся ни слова.

– Так, хорошо. Считай, что этот вопрос прозвучал.

– Гил, ты же умный человек. Сам не догадываешься?

Никаких оправданий, никаких развернутых объяснений. Пусть думает и додумывает сам. А я помогу. Аккуратно.

– Клайд, ты уже почти официальный жених Сондры, разве не так?

Я рассмеялся, подбавив в смех обдуманную дозу горечи.

– Ничего подобного, ее родители и слышать не захотят о таком зяте, как я.

– Это всем известно, но когда Сондре исполнится восемнадцать, им придется принять ее решение.

И тут Гилберт понял. Решил, что понял.

– Ты передумал и хочешь с ней расстаться?

Ну, давай. Давай!

– Да.

– Но почему? Она действительно любит тебя, конечно, в ее понимании, но любит!

– А ты не допускаешь мысль, что мне надоело быть «пудельком»?

– Допускаю. В свое время она хотела сделать таким пудельком меня.

– И?

– И с тех пор она меня ненавидит. Опять-таки, в ее понимании. На самом деле и ее любовь, и ее ненависть – игра. Игра в любовь, игра в ненависть. Игра в куклы. Дети играют в куклы. Дети ломают куклы.

Мне показалось или в голосе Гилберта появилась горечь? Он продолжает.

– А когда появился ты, так на меня похожий, возродилась мечта о Гилберте-пудельке. Да! Ты не знаешь, но изначально она задумала игру, игру, чтобы больнее ударить меня.

Я молча угрюмо усмехнулся в ответ. Игра… Перед глазами встал темный дом и в окне одинокая тусклая лампа. Игра… Дети ломают куклы…

– Но девочка заигралась, Клайд. И получила сполна, любовь, чувства, яркие эмоции, романтику. И теперь она получит боль. Наверное, первую настоящую боль в ее беззаботной пустой жизни.

Гилберт заговорил горячо и тяжело, как будто вынося приговор.

– Что же, это будет справедливо.

А у меня перед глазами так и стоит окно и в нем силуэт Роберты. Она сидит одинокая, брошенная на позор, отчаявшаяся. Уже приговоренная к смерти… По щеке ее стекает слеза. Она ждет. Ждет. Да, Сондра ни в чем не виновата, но это будет справедливо. Знал бы Гил, насколько он сейчас прав…

– Да, Гилберт, это будет справедливо.

– Хватит ли у тебя духу, Клайд? Она возненавидит тебя. Она будет ненавидеть нас обоих.