На зимние праздники Лена поехала домой. Ален встретил её тепло, они были как самые дружные супруги. Лена ни разу не побывала у родителей без Алена, и это радовало её – она скучала по родителям, хотела бывать у них, но знала, приди к ним одна, – начались бы неприятные тревожащие разговоры. При Алене говорили только на общие темы, и если касались Лениного отъезда, то как чего-то обыкновенного и естественного. Только теперь родители относились к Алену трепетнее, украдкой вглядывались ему в лицо, особенно, когда он смотрел на жену – пытались разглядеть чувства, скрытые под весёлостью. Наедине с отцом, мать причитала:

– Разве какой-нибудь муж может понять такое?

Этого не знала и Лена. Она была почти готова к отчуждению, возникшему было перед отъездом, понимала его; осознавала, что сложно объяснить её поступок иначе, кроме как желанием разрыва, и прятала надежду, что всё может наладиться. Но всё было хорошо: они ежедневно общались, нередко просиживали перед веб-камерой по часу и ждали встречи. Они встретились как родные, но поговорить с Аленом о его мыслях она не могла.

Последний вечер они провели дома. Свет лампы из-под большого зелёного абажура слабо освещал кухню, а в незанавешенное окно заглядывал фонарь, яркий, как полнолуние, окружённый маленькими звездочками окон соседнего дома. Лена смотрела в добрые, бесконечно родные глаза. Всё остальное оставалось вне фокуса: пространство кухни кривилось, оставленная в раковине кастрюля уплывала и казалось такой далекой, как невыполненное в школе домашнее задание, или собственная старость. Лене хотелось удержать это чувство нереальности, рассредоточенности и в то же время ясности сознания. Она всё всматривалась в знакомые морщинки-лучики – стало казаться, что черты отстраняются и суровеют; она уже сомневалась, кто с ней рядом, знает ли она его; было интересно и страшно. В голове без единого слова проносились десятки картин, в которых отсутствовали и кухня, и дом, и город. Но были эти знакомо-незнакомые дорогие лучики.

– О чём задумалась? – спрашивает Ален.

Слова и голос некстати, но возвращение происходит мягко. Всё постепенно выравнивается.

И появляется вопрос.

– Ты простил меня?

Ален спокоен.

– Я не обижался на тебя никогда.

– Нет! Вправду! Простил?

– Лен, всё хорошо. Правда.

Нет духа продолжать разговор.

Когда она вернулась в Москву, начались снегопады. Лена проснулась от скрежета лопат дворников, расчищавших снег. Этот звук, услышанный в Москве впервые, напомнил о доме. Она лежала в постели и ожидала звонка будильника. Раздражения, охватывавшего её дома, больше не было, не было чувства вины первого месяца.

Была только грусть.

Они шли по парку, рассматривая причудливые сплетения крон в тёплых огнях фонарей и вдыхая вкусный осенний воздух. Она держала его под руку; иногда легонько тёрлась виском о его плечо, а он прижимал локтем её руку к себе. Они молчали. Углубившись в парк, не сговариваясь, подошли к знакомой скамье и сели. Неожиданно он спросил:

– Ты напевала сегодня шутливо, очень знакомые слова. Что это было?

Она весело посмотрела на него, поставила ноги на широкую металлическую ленту, украшавшую снизу скамью, и, прищурившись, напела:

– Мы бандито, гангстерито, мы кастето, пистолето, мы стрелянто, убиванто…это? Это из старого мультфильма, про капитана Врунгеля, кажется. Ты смотрел его в детстве?

– Нет. Хотя, наверное, да.

Они снова замолчали. Было необычно, непривычно тепло, как никогда не бывало в октябре, и было приятно в тишине сидеть на скамейке, вглядываясь в черноту аллеи, сквозившую меж фонарей.