Я наблюдал за происходящим, страшно довольный.
Вторая дверь отсутствовала уже неделю, и для тех, кто занимался в этой комнате, возвращение ее становилось делом все более и более важным.
В конце концов происходит следующее: когда все мы сидим за обеденным столом, президент братства заявляет:
– Мы должны решить проблему второй двери. Сам я решить ее не смог, поэтому мне хочется услышать от вас предложения насчет того, как все уладить, – Питу и остальным надо заниматься.
Кто-то вносит одно предложение, за ним кто-то еще – другое.
Подождав немного, я встаю и вношу мое собственное.
– Хорошо, – саркастическим тоном говорю я, – кем бы ты ни был, человек, укравший дверь, мы уже поняли: ты великолепен. Ты такой умный! Догадаться, кто ты, мы не в состоянии, отсюда следует, что ты, наверное, супергений. Ты можешь не открывать нам своего имени, нам нужно знать только одно – где дверь. Поэтому, если ты оставишь где-нибудь записку, в которой будет указано местонахождение двери, мы будем чтить тебя и на веки вечные признаем сверхсовершенством, умником, который сумел унести вторую дверь, не оставив ни единого следа, позволяющего установить твою личность. Ради бога, просто подбрось куда-нибудь записку, и мы будем вечно благодарны тебе.
Предложение вносит еще один студент.
– У меня другая идея, – говорит он. – Я думаю, что вы, как президент, должны попросить каждого – под слово чести перед лицом братства, сказать: он украл дверь или не он.
Президент говорит:
– А вот это мысль очень хорошая. Слово чести перед лицом братства!
И он начинает обходить стол, задавая каждому вопрос:
– Джек, это вы унесли дверь?
– Нет, сэр. Я ее не уносил.
– Тим, это вы унесли дверь?
– Нет, я не уносил ее, сэр!
– Морис, это вы унесли дверь?
– Нет, я не уносил ее, сэр!
– Фейнман, это вы унесли дверь?
– Да, это я ее унес.
– Перестаньте, Фейнман, дело серьезное! Сэм, это вы унесли дверь?… – Так он всех и обошел. И все просто пришли в ужас. Оказывается, в нашем братстве завелась самая что ни на есть паршивая крыса, никакого уважения к братству и к слову чести не питающая!
Той ночью я оставил, не помню уж где, записку с изображением резервуара с топливом и двери рядом с ним, и назавтра дверь отыскали и вернули на место.
Некоторое время спустя я снова признался в покраже двери – и все сочли меня вруном. Никто не вспомнил, что я говорил раньше. Все запомнили лишь заключение, к которому пришли после того, как президент обошел стол по кругу, задавая каждому один и тот же вопрос, и никто ни в чем не признался. Запомнили общую идею, но не слова.
Во мне часто видят обманщика, а ведь обычно я честен. На свой манер, разумеется, – так что, как правило, никто мне не верит!
Итальянский или латынь?
В Бруклине была итальянская радиостанция, и мальчишкой я постоянно слушал ее. Мне НРАвились расКАтистые ЗВУки, которые раскачивали меня, как легкие океанские волны в хорошую погоду. Я сидел перед приемником и преКРАсный итальЯНский яЗЫК омывал меня, словно вода. В программах этого радио то и дело возникали семейные конфликты – споры и ссоры между отцом и матерью семейства:
Пронзительный голос: «Nio teco TIEto capeto TUtto…»
Голос громкий и низкий: «DRO tone pala TUtto!!» (звук пощечины).
Роскошно! Так я научился изображать любые эмоции – плакать, смеяться – все, что угодно. Замечательный язык – итальянский.
В Нью-Йорке по соседству с нами жило немало итальянцев. Как-то раз я катался на велосипеде и некий итальянец, водитель грузовика, почему-то разозлился на меня, высунулся в окошко и, отчаянно жестикулируя, прокричал что-то вроде: