Обед еще не был готов. Я забрался в палатку, но едва только вытянулся на своем спальном мешке, как явился Борис. Я понял, что зря заглянул в другую палатку.

– Теперь твоя очередь, – сказал он, давая понять, что не отстанет.

Я не мог отбиваться – рядом спали. Борис это тотчас смекнул.

– Слушай, – громко зашипел он, – в конце концов кто‑то должен следить за примусами. А я тоже устал. И так раньше всех на ногах…

Дальше не было смысла слушать. Он действительно встал раньше всех разогревать какао перед Местией, а, главное, он уже не давал мне покоя, будь он проклят, и с ним – все те, кто не может примус разжечь.

– Черт с тобой, отвяжись, – зло сказал я, выбираясь из палатки.

Борис не обиделся. Впрочем, я и не думал, что он огрызнется. Он с наслаждением вытянулся на моем месте – точь‑в‑точь, как я перед тем.

Я открыл вход в другую палатку как раз вовремя. Один из примусов полыхал открытым огнем. Еще немного и палатка, наверное, вспыхнула бы. Я бросился к рукавице, снял кастрюлю и выставил примус вон. Теперь нужен был ключ, чтоб заткнуть самый факел. На вентиле его не оказалось. Я метнулся в палатку и выхватил ключ из другого примуса. Слава богу, он сразу наделся на вентиль. Рыжий факел потух.

– Ну, Борис, – крикнул я, – еще бы немного – и палатка сгорела бы!

Борис еще не заснул.

– Вот видишь, надо было сразу соглашаться.

Он и впрямь так подумал. Не сгорела палатка – и ладно. Не его дело, что могла и взорваться – не то, что сгореть. Будто не ему полагалось следить за этим примусом. Я подошел к палатке, заставил Бориса взглянуть на меня и сказал:

– А ну, вылезай!

Обед доваривали на одном примусе. С испортившимся ничего не удавалось поделать. Впопыхах я так плотно завинтил раскаленный вентиль, что теперь его невозможно было открыть. До конца похода оставалась надежда лишь на один примус – на мой.

Мы рано легли спать. Ущелье Башиль уже было затянуто облаками. Однако в палатке не чувствовалось сырости, и потому не хотелось просто так засыпать. Я подумал о Лене, каково ей одной, но представил не ее, а Сашу и подъем на ледник Адыр-Су, Сашины глаза и рот, судорожно хватавший воздух, и, наконец, самое худшее – что ей уже нечем помочь. Лена была не сильнее Саши. Значит, такое могло случиться и с ней. Я постарался вспомнить, что Лене сказали на медосмотре. Ее приняла доктор, та самая, которая шла с нами до ледника. Я тоже в свое время попал на осмотр к ней, и потому легко мог представить, как она выглядела за работой. Она выслушала Лену, измерила давление до и после двадцати приседаний и, не сказав ни слова, отложила карточку в сторону, как и в тот раз, когда принимала меня. Пожалуй, она была слишком привлекательной женщиной, чтобы могла казаться хорошим врачом, но работала все же серьезно. Лена решила, что ее отводят, и спросила об этом; врач сказала, что допускает ее к восхождениям, и удивилась, почему Лена подумала иное. В это время вошел другой врач – мужчина. Позже выяснилось, что оба врача – муж и жена, но когда Лена рассказывала о них, это не было нам известно. Да если бы и было, это не изменило бы моего к нему отношения. Его лицо с первого взгляда вызвало антипатию, особенно глаза, выцветшие и вкрадчивые.

Лена ответила, что вот, мол, она, тридцатидвухлетняя дура, решила заняться альпинизмом. Врач возразила:

– Ну и что же? Вы здоровы. Пожалуй, плохо тренированы, только и всего.

Она ответила, как считала нужным по сути дела. Зато мужчина сразу повернул наоборот.

– Что вы, неужели вам тридцать два года? Я бы никогда не подумал.

Я знал, что он не мог так подумать, и знал также, что он подумал на самом деле, особенно если у Лены еще была открыта грудь. Безусловно, этот тип, не стесняясь жены, разглядывал Лену, в точности зная, что жена не осадит его сейчас. Не устроит скандал даже после приема, потому что любит его и при этом, вопреки очевидности, боится признать мужа прохвостом и хамом. Ей еще только предстояло узнать, что осаживать его надо пощечиной, поскольку другое не сможет охладить слишком острый «профессиональный» интерес.