«До тех пор, пока наступит “высшая” фаза коммунизма, социалисты требуют строжайшего контроля со стороны общества и со стороны государства над мерой труда и мерой потребления, но только контроль этот должен начаться с экспроприации капиталистов, с контроля рабочих за капиталистами и проводиться не государством чиновников, а государством вооруженных рабочих»[18].
Однако, поскольку идея «государства вооруженных рабочих» сама была утопичной и потому осталась нереализованной, учетом, контролем и распределением занялся платный аппарат. И хотя советская пропаганда с первых и до последних лет старалась уверить людей, что всё в государстве – и власть, и собственность – принадлежит «человеку труда», реальность не только демонстрировала абсурдность замысла, но и приводила к обратному результату. На официальную пропаганду народ отвечал не просто частушками, анекдотами и неформальными лозунгами типа: «Ты тут хозяин, а не гость, тащи отсюда каждый гвоздь!». Люди и в действительности пытались «тащить всё, что плохо лежит». В свою очередь «государство рабочих и крестьян» реагировало на это так, как отреагировал бы не всякий «жестокий эксплуататор».
Достаточно напомнить, что во время массового голода в стране, вызванного не столько неурожаем, сколько первыми итогами коллективизации крестьянства, было издано Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 г., которое, в частности, предусматривало: «Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты – расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества». Этот акт в народе назвали «законом о колосках». Дело в том, что к «хищению колхозного имущества» приравнивались даже попытки людей собирать колосья злаков, чтобы спастись от голодной смерти. Вот, к примеру, слова из сводки ОГПУ от 22 июля 1932 г. (подобные сводки и побудили власть принять названное постановление): «Краснодарский район: в колхозе “Пролетарская диктатура” станицы Н. Машыновской группа объездчиков ночью обнаружила в поле 5 женщин, срезавших колосья пшеницы. При попытке к задержанию женщины побежали в разные стороны. Охрана дважды выстрелила из дробовиков. Одна из бежавших колхозниц тяжело ранена (умерла через несколько часов), вторая единоличница получила легкое ранение. Белореченский район: на полях в колхозе станицы Октябрьской задержана толпа колхозников и единоличников… с мешками нарезанных колосьев, в количестве 40 человек…»[19].
Когда режим, после смерти Сталина, несколько смягчился, воровство с рабочих мест стало тотальным. Появился даже советский неологизм – «несун» (удивительно, но словарь моего компьютера его не знает); с «несунами» власть тоже пыталась бороться, правда, уже не так кровожадно, как в 1930−1940-е годы.
Собственно, в том и состоит главная причина, обусловившая не только крах мечты о наивысшей производительности труда, но и вообще банкротство коммунистической идеи. Корень тоталитарного характера советской системы – в ненависти к частной собственности. Марксизм вообще и большевизм в особенности отрицают понятие «мое». Ленин не раз говорил о том, что крестьянство постоянно воспроизводит буржуазные отношения (относительно «своим» для него было лишь «беднейшее крестьянство», т. е. те, у кого «ни кола, ни двора»).
Ненависть к «моему» доходила до того, что было отменено даже право наследования. Декрет ВЦИК от 27 апреля 1918 г. начинался со слов: «Наследование как по закону, так и по духовному завещанию отменяется. После смерти владельца имущество, ему принадлежавшее (как движимое, так и недвижимое), становится государственным достоянием Российской Социалистической Советской Федеративной Республики»