– Нет, сэр, – ответила Алиса, – видит бог, лучше я умолкну навеки, чем заговорю о том, что может еще больше усилить вашу несдержанность.

– Несдержанность! – воскликнул отец. – Ну, ты ведь сладкоречивый врачеватель и, ручаюсь, не прольешь ничего, кроме бальзама, меда и елея на мою несдержанность, если так называются страдания старика с разбитым сердцем. Так что же с твоим дядей Эверардом?

Последние слова он произнес резким и сварливым тоном, а Алиса ответила ему робко и почтительно:

– Я только хотела сказать, сэр, я совершенно уверена, что дядя Эверард, когда мы уйдем отсюда…

– То есть когда нас вышвырнут отсюда такие же стриженые лицемерные негодяи, как он сам? Ну, так рассказывай про твоего великодушного дядюшку, что же он сделает? Не отдаст ли нам этот солидный и расчетливый хозяин объедки со своего стола? Кусочки трижды обглоданного каплуна два раза в неделю и пост до отвала в пять остальных дней? Может быть, он позволит нам ночевать в конюшне возле своих полудохлых кляч, может быть – отнимет у них пучок соломы, чтобы муж его сестры (вот как мне пришлось назвать моего почившего ангела) и дочь его сестры не спали на голых камнях? Или пришлет каждому из нас по ноблю{47} и предупредит, что посылает в последний раз? Ведь он-то знает, как сейчас достается каждое пенни! Что еще сделает для нас твой дядя Эверард? Выхлопочет нам разрешение по миру ходить? Ну, этого я и без него смогу добиться!

– Вы к нему очень несправедливы, – возразила Алиса с жаром. – А спросите-ка свое собственное сердце, и вы признаете, не в обиду вам будет сказано, что язык ваш произносит то, что опровергают ваши лучшие чувства. Дядя Эверард не скряга и не лицемер! Он совсем не так уж привязан к земным благам, он, конечно, не скупясь, поможет нам в беде. И не такой уж он фанатик, он может быть милосердным и к людям другой секты!

– Да уж, не сомневаюсь в том, что англиканская церковь только секта для него, а может быть, и для тебя, Алиса, – сказал баронет. – Кто такие магглтонианцы, рантеры, браунисты{48}, если не сектанты вместе с самим Джеком Пресвитером, а ты ставишь их в один ряд с нашими учеными прелатами и пастырями. Таков уж дух времени; почему же и тебе не рассуждать как эти мудрые девственницы и сестры-псаломщицы. Правда, ты ведь дочь нечестивого роялиста, но зато и родная племянница набожного дядюшки Эверарда.

– Если вы так считаете, отец, – ответила Алиса, – что я могу вам возразить? Дайте мне сказать хоть несколько слов, чтобы я передала вам поручение дяди Эверарда.

– А, так, значит, это поручение! Ну конечно! Я так и думал! Да и посланца я, кажется, тоже отгадал. Что ж, госпожа посредница, выполняйте вашу миссию, у вас не будет повода жаловаться на мое нетерпение.

– Так вот, сэр, – ответила дочь, – дядя Эверард просит вас быть повежливее с комиссарами, которые придут конфисковывать замок и заповедник, или хоть постарайтесь не чинить им препятствий и не оказывайте сопротивления: это, говорит он, к добру не приведет, даже в вашем понимании, а только даст повод преследовать вас, как одного из самых заядлых изменников. Он же считает, что этого можно избежать. И искренне надеется, что, если вы последуете его совету, комиссия благодаря его связям может склониться к тому, чтобы заменить конфискацию Вудстока умеренным штрафом. Вот что говорит дядя, я сообщила вам его совет, а сама не буду испытывать ваше терпение новыми доводами.

– И хорошо сделаешь, Алиса, – ответил сэр Генри Ли, едва сдерживая гнев, – клянусь святым распятием, ты чуть не заставила меня согрешить – я уже стал думать, что ты не дочь мне. О, моя обожаемая спутница жизни, далекая сейчас от всех горестей и забот этого постылого мира, могла ли ты представить себе, что та дочь, которую ты прижимала к груди своей, будет искусительницей отца своего и, как грешная жена Иова