– Замучился? – услышал участливый вопрос Аникина и открыл глаза.

– Есть немного.

Аникин тут же забыл о нем. Повели разговор про лесника, который разбился на мотоцикле.

– Это такая штука, – вставил Егор. – Смертолюбивая.

– Да ить можно расшибиться на любом виде транспорта, – поднявшись с колен, заговорил Аникин. – Ежели голову на плечах не иметь. У нас летошный год шофер прямо с грузовиком искупался. Горемыка! А все почему? Молоденький!

Борис улыбался прежде времени, такое удовольствие вызывал в нем Аникин.

В дальних кустах шиповника мелькнуло белое платье. Настя! Поднявшись с колен, Борис напряженно вглядывался. Она! Магнитом его потянуло к этой дивчине. Машинально, продолжая разговор с Аникиным, спросил:

– Где?

– А?.. Искупался? Около монастыря. У Медведевки. Как ехать сюда из города, по правую руку… А ежели отсюда, то по левую.

Борис вспомнил разрушенный монастырь с проломами в кирпичных стенах, без купола и оттого казавшийся обезглавленным.

– Восстанавливать его не собираются?

– Да уж сколько лет. Обещался, говорили, какой-то митрополит ихний, да так, видно, дело и заглохло. Вот при Иване Грозном там, что называется, важные духовники жили. А может, врут?

– Нет, не врут, – вставил Егор Павлович.

– Ну, и что шофер? – спросил Борис.

– Какой?

– Что искупался.

– А, в пруде? под монастырем? Там лягушки все лето не пересыхают. И прямо на пруд дорога спускается. Она, дорога-то, повертывается, как сюда ехать. А он, горемычный, не разглядел. Разогнал на радостях свою технику и прямо в пруд по самую крышку. И не успела вода на крышке сойтиться, как он на этой самой крышке уже сидит, и, пожалуй что, сухой. Вот до чего заставляет человека необходимость.

– Вот и то! Ха-ха-ха-ха!

Аникин смеялся мелким дробным смешком, обнажая источенные частые зубки, и казалось, не было для него большего удовольствия, чем смеяться.

Крепкий, с прокаленным лицом Норов кривил губы в сдержанной усмешке, словно мысли его блуждали где-то далеко.

– Давно женился? – неожиданно спросил он Бориса Чалина, когда возникла пауза и Егор с Аникиным принялись делить оставшийся табак.

Борис удивился, поднял бровь.

– А что?

– Так… – Норов не счел нужным объяснять. Его водянистые глазки с любопытством уставились на Бориса. – Давеча видел твою жену с Фомичом, председательским помощником. Куда-то шли…

– А что ты еще видел? – сузив глаза, спросил Борис.

– Вчерась Фомич все Маруське Алтуховой лазаря пел, когда мы в театр ездили, – по-своему разрядил обстановку Аникин. – Всем колхозом на трех машинах. Туда и обратно.

– Ты с нами, Жорка, в театре не был? Во где посмеяться, – сказал Егор.

– А что смотрели? – поинтересовался Борис.

– «Обвал» какой-то.

– Может, «Обрыв»?

– Точно, «Обрыв». Всем понравилось. Особенно то место, где едят. У меня, ажник, слюна потекла.

– Бабка у них была сильная. Как она отчихвостила энтого генерала!

– А кто у их дверей двое стояли? Контролеры?

– Нет. Это слуги ихние, лакеи. Уборщики.

– Эй… дочка! – радостно засветился Аникин.

Борис не терял ее из вида и заметил, как она шла берегом реки. Появилась для всех внезапно, но не для него. Приблизилась. Борис проворно убрал косу с ее пути. И как не бывало разламывающей усталости.

Пока здоровалась, раскладывала тряпочку на пеньке, подобие скатерти, в душах у мужиков царил праздник. Золотые Настины волосы рассыпались по загорелым плечам и взлетали при каждом движении. Словно для того, чтобы подчеркнуть прелесть фигуры. В ее лице не было и следа той абсолютной, не волнующей правильности, которая принимается за красоту. Но когда она, внутренне преображенная волнением и радостью встречи, смотрела перед собой, лицо ее неуловимо изменялось, светилось радостью, и она становилась удивительно хороша. Борис почувствовал, что для него она переменила обычную свою прическу, и не мог отвести глаз.