– В этот раз его нет гораздо дольше обычного. Быть может, с ним что‐то не так.

Гисла не знала, что сказать, и потому ничего не сказала. Хёд несколько мгновений стоял неподвижно, к чему‐то прислушиваясь, но потом успокоился и опустил плечи.

– Возле пещеры его нет. Лес звучит иначе, когда он в него входит.

– Как же он звучит?

– Птицы стихают. Живность, населяющая кусты и деревья, слышит его… а я слышу их. Это не новый звук, а отсутствие некоторых привычных мне звуков.

Возвращению Арвина предшествует тишина, а когда ветер дует в мою сторону, я чую его запах, хотя он еще далеко. Он никогда не возвращался так, чтобы я не знал об этом заранее.

В тот вечер, когда Гисла пела для Хёда, она не дала ему руку, признавшись, что она все еще болит. Хёд пришел в ужас от того, что причинил ей боль, и, слушая ее пение, старался держать ладони у себя на коленях. Но их связь не была столь же прочной, как накануне, а образы утратили красочность.

– Мой разум осчастливлен… и сердце тоже. Так же, как в ту ненастную ночь. Я слышу тебя – в ту ночь твой голос достиг меня, хотя море ревело и бушевало. Но я не вижу твоих песен. Не так четко. И оттого мои мысли полны моих собственных образов… вызванных твоим пением. Но теперь это уже… не твои собственные картины.

После этого она взяла обе его ладони в свои, а он заставил ее пообещать, что она скажет, если он причинит ей боль. Она пела, глядя Хёду прямо в лицо, завороженная его переживаниями. Он не закрывал глаз – нужды в этом не было, ведь его глаза не видели, зато видел разум, и она своим пением словно вкладывала в его мысли свои собственные картины.

У него появились любимые песни, песни ее народа, описывавшие мир вокруг. Но еще ему нравилось открывать для себя новое.

– Спой мне ту песню про крота… как ее пел твой брат. Когда ты впервые ее пела, я не держал тебя за руку… а еще меня здорово отвлекло, что ты сравнила с кротом меня. – Он улыбнулся, давая понять, что давно ее простил.

Она спела глупую песенку, заставляя свой разум изобразить бедного слепого зверька, который мечется от одного несчастья к другому. Но прежде чем крот окончательно сгинул, ее мысли уже умчались вдаль.

Хёд рассмеялся, запрокинув голову:

– Я увидел крота! Это было чудесно.

– Странный ты, – сказала она, но все равно рассмеялась вместе с ним, а потом спела еще одну песенку Гилли – о говорящей форели с радужной чешуей.

– В радуге много цветов, – изумился Хёд.

– Я бы спела тебе другую песню о радуге, песню, в которой образ будет лучше и ярче, но пока не могу ничего такого припомнить.

– Не думаю, что образы берутся из песен… они идут от тебя.

– Быть может, наоборот, от тебя, – предположила она. Прежде никто никогда не «видел» ее песен.

Но Хёд решительно помотал головой.

– Спой о своих родных, – попросил он. – Покажи их мне.

– Не хочу. Они только мои. – И она выпустила его ладони.

Он застыл, склонив голову вбок, словно разглядывая ее. Собственно, этим он и занимался: он все время прислушивался к ней.

– Прекрати, – буркнула она.

– Что прекратить?

– Не подглядывай.

– Я просто хотел разделить твою грусть.

– Мне грустно, лишь когда ты заставляешь меня вспоминать. Или петь, – резко бросила она.

– Тебе всегда грустно. Грусть въелась тебе в кожу, пронизала твой голос. Я слышу ее, потому что твой голос все время срывается.

– Ты знаешь меня всего три дня.

– Пять дней.

– Два из которых я проспала.

– Да… но от тебя все равно веяло грустью.

– Моя семья погибла… и мне остается лишь грустить.

– Как ты попала в море, Гисла? И как оказалась здесь? На этих берегах?

– Я пришла в прибрежную деревушку в дне пути от Тонлиса и села на корабль, – призналась она.