«Чем не слуга народа, хоть и не нашего? Вот и поздравит за всех разом, и нечего дёргаться», – решил Аркаша.

Накануне исторического визита публике было явлено полотно известного квамосского живописца, или живопийцы, как называл его Аркаша, под названием «Аркаша предупреждает Блина Книлтона о недопустимости дальнейших бомбардировок Сокова». Аркаша отдал живопийце должное: тот обладал недюжинным художественно-политическим чутьём.

Да, моё майорство не доставляло мне тогда особых радостей, хотя и не причиняло излишних хлопот.

«Господи, а не помог бы ты Глюковке дослужиться до президента?» – мечтал я тогда.

Президент встретил меня вопросом: «Майором каких дел вы хотели бы стать?»

– Можно спросить и по-другому, – добавил Президент, заметив, что я не особо расположен к беседе. – Кем иностранных дел вы хотели бы быть?

– Ваше Высокоблагопревосходительство товарищ президент! – отвечал ему тогда я. – Всё, чего я хочу – это быть президентом.

Президент ласково потрепал меня за бантик, маскировавший Глюковкину лысину.

– Успеешь, дочка, – сказала эта зануда, – всему своё время. Каждый станет президентом в прописанный ему доктором срок.

«Убью тебя сейчас и займу твоё место – и будешь знать», – подумал я, но сказал другое:

– Но мне невтерпёж! Промедление невыносимо! Я хочу сегодня же появиться в телевизорах на фоне государственного флага.

– Сиё не можно – Богородица не велит! – прогнусавил Президент.

– Тьфу, – харкнул я, но промахнулся и согласился на майора иностранных дел.

Майорство моё было недолгим. Вскоре я был переведён в старшие майоры, затем в надмайоры, затем – в старшие надмайоры. Изредка в речах моих теперь проскальзывала иностранность.

Дела же иностранцев служили мне чуть ли не единственною отрадой в моей одинокой жизни. Я отвечал за отношения с Басутостаном. Отношения были хорошими, но я всё равно продолжал неустанно крепить их. При мне отношения из относительных сделались абсолютными. Благодарные басутостанцы присылали мне мёд, сурьму и роскошных коричневых женщин. Я надкусывал подарки и в таком надпробованном виде передавал басутостанскому послу.

– Товарищ майор (надмайор, старший надмайор)! – взволнованно и торжественно докладывал посол, прикладывая руку к моему бантику. – Посол Басутостана по вашему приказанию прибыл!

– Вольно! – командовал я.

Посол тут же расслаблялся и, поминутно кланяясь, принимал мои угощения к докусыванию и долизыванию.

Этим, собственно, мой вклад в иностранные дела и ограничивался.

Но самой пронзительной радостью всё это тревожное время были для меня сношения с двоюродной женой. Двоюродная жена в отличие от родной, которой у меня никогда не было, служила для исполнения магических обрядов, сохранившихся в нашем племени с идолопоклоннических ещё времён.

Звалась она тогда Постипримой – именем, широко распространённым в те годы на просторах от Босфора до Дарданелл. В свободное от майорства время я подрабатывал знатным бахчеводом, а Постиприма – знатным свекловодом, и тоже в свободное – от написания на меня кляуз – время. Языческая сила наших обрядов позволяла нам обоим претендовать на звание Героя сельскохозяйственного труда, но присвоить его могли лишь одному из нас.

Ночами мы раздевались до сапог и выбегали в поле. Я схватывал Постиприму за вымя, она же меня – за рог; в таком вот интересном положении боковым галопом в ужасающем молчании мы обскакивали сельхозугодья, оплодотворяя их моим семенем, и пыль из-под наших сапог розовой пеленой заслоняла нас от луны, а луну – от нашего блуда.

Чета Книлтонов была принята Аркашей в его загородном именьице. Пока Книлтонов вводили и показывали им, где оставлять подарки, Аркаша пел, Ганга плясала под его пение.