Я сейчас буду описывать перипетии нашей студенческой жизни, но хочу сказать, что первые два года, а год уж точно, после разрыва с Ефимом я жила как бы двойной жизнью: я общалась с людьми, которые ничего не знали о наших отношениях, и вела себя так, как я помнила и представляла, должна была вести себя девочка, какой я была когда-то.
Я смеялась, когда было смешно, училась, когда было нужно, дружила с девочками, которые мне нравились, ходила в кино и на танцы, но эта была внешняя сторона моей жизни, а внутри я ждала, когда же утихнет моя боль и затянется рана, нанесенная мне Ефимом. Я как ящерка, которой оторвали хвостик, и которая сидит под камнем и растит себе новый, так и я пыталась отрастить себе свой хвостик, чтобы вновь стать веселой насмешливой и уверенной в себе, как до своей неудачной любви.
Переходя в душе от отчаяния к надежде, а вдруг мне только кажется, что он переменился ко мне, и всё еще наладится, и к ненависти, зачем он нарушил мое спокойное существование, как мне хорошо было, я всё время пыталась вернуть себя к тому, слегка ироничному восприятию Хазанова, которое было у меня, когда я еще его не любила, пыталась смотреть на него теми глазами, которыми смотрела год назад.
Вернувшись из института, я перед тем, как сесть за учебники, рыдала иногда по два, три часа и только измучившись от этого плача, садилась заниматься. Это отвлекало меня от эмоций, и, проучив целый вечер органическую химию, выписывая структурные формулы и вытирая рукавом всё еще капавшие слезы, я на другой день получала по лабораторной отлично.
– Врешь ты всё про свою любовь, – сердилась Люська. – Ну что это за страдания, если ты получаешь пятерки?
В общем, со стороны всё выглядело не так мрачно, как казалось мне изнутри.
Как-то раз я сидела в комнате Наташки Анохиной и жаловалась на тоску Лене Жулиной, нашей однокурснице и Наташкиной приятельнице, с которой она жила уже второй год в одной комнате, жаловалась, не открывая истинной причины своей грусти.
– Ты сойдись поближе с Иркой, она прекрасный человек, ты найдешь в ней подругу на всю жизнь, – вдруг посоветовала мне Ленка. Я и без Ленкиного совета уже сблизилась с Ириной, которая была более стремительной, более эмоциональной и открытой, чем Наталья, т.е. психологически ближе ко мне, и, кроме того, нашей дружбе не мешал Ефим, как это было на первом курсе с Наташкой. Но если Иришка приняла меня сразу и безраздельно, то, в общем, группа встретила меня с настороженностью, совсем не так, как относились ко мне не только в старой группе, но и на всем факультете, где большинство ребят с нашего курса звали меня Зоинькой, так повелось еще с колхоза.
Занятая своими переживаниями, не представляя, как выглядят мои слова и поступки со стороны, действуя как автомат, всё время на автопилоте, я часто говорила совсем не то, что думала и чувствовала, и не то, что следовало бы говорить, что возможно и настораживало ребят.
Из письма:
Пишу тебе, как ты уже чувствуешь по срокам, не во вторник, а в воскресение. Текучка заела, завертела и закрутила. Уже лекции нужно разбирать, задания делать, лабораторные сдавать.
Группа у нас хорошая, правда, я почти ни с кем не познакомилась. Девочка одна, очень милая девочка. Резо, кажется, не звонил, к Борису я не поехала, сижу у рыженькой Наташки и пишу письмо.
Как твоя гипертония?
У меня все неплохо.
Здравствуйте, буля!
Сейчас. Наверное, вам не так скучно и минорно, а вот если бы и я приехала, совсем весело бы было.
Как Караганда? Все удобства, которыми вас так заманивали?
Какая у вас погода?
Д. Яша, здравствуйте! Я собиралась пожаловаться Вам и бабушке на маму за что-то, но за что, забыла. И почему она не прислала телеграмму о благополучном прибытии? С меня, небось, всегда требуется.