Котя вышел из комнаты милиции, прошел по коридору в зал ожидания, подобрав по дороге окурок, сунул его в карман и улегся на дубовой скамье. Ему хотелось досмотреть сон и удалось даже задремать, но сон был уже не тот.

Сдавший дежурство сержант Макаров прошел мимо спящего бродяги и впервые в своей практике не обратил на него внимания. Он думал о том, выдающем себя за Иисуса, Сыне Божьем, и корил себя, что упустил такую важную птицу.

Коте надоело смотреть пустой сон, и он проснулся. Мечтательно потянувшись, он старался припомнить тот, другой сон, который видел в камере, но его детали одна за другой ускользали из памяти, как песок сквозь пальцы. И чем больше он напрягал память, пытаясь что-то вспомнить, тем больше сон забывался. Это было какое-то наваждение. В памяти оставалось лишь что-то огромное, значительное и ценное, то, к чему всегда стремилась его душа и никак не могла постичь. В конце концов, он даже начинал забывать цвета этого сна, а они как раз играли большую роль в нем. Каждый цвет соответствовал какому-то забытому символу, но вот какому? Котя никак не мог понять. Его радостное возбуждение спадало. Ему казалось, что он отдаляется от чего-то теплого, чистого, приятного и до щемящей в сердце боли понятного. И он ничего не мог с собой поделать и начинал сердиться.

Котя, потянувшись, сел на скамье и огляделся.

В дальнем углу за столиком перед буфетом железнодорожник, стоя, уплетал за обе щеки утку. Он смачно жевал, и Коте было видно, как по его губам течет жир. Буфетчица где-то в глубине буфета, в каморке, гремела посудой.

Железнодорожник покончил с уткой, запил ее кофе из бумажного стаканчика, вытер жирные руки о полы шинели и направился к выходу.

Как только за ним закрылась дверь, в зале ожидания воцарилась тишина. Буфетчица уже не гремела посудой в каморке, она, вероятно, дремала, сидя на стуле.

Итак, в зале ожидания, кроме Коти, никого не было. Он заячьими скачками бесшумно добрался до буфета и набросился на объедки, оставшиеся на столике. Схватил с бумажной тарелки остатки утиной ножки и принялся их обгладывать, с хрустом перекусывал кость и отдирал зубами волокна сухожилий. Покончив с остатками утки, он перевернул себе в рот пустой бумажный стаканчик. Несколько капель кофе попало ему на язык, растеклось по спинке языка и растворилось в его организме, наполняя все существо блаженным ощущением комфорта.

Для Коти главным в еде был вкус. И чем меньше он чего-либо ел, тем вкуснее ему казалась пища. Вкус пищи наполнял его сытостью. И он здраво рассуждал: "Раз вкусил, значит, наелся." И он был почти сыт после такой трапезы. Ведь любой человек может насытиться даже крошкой хлеба, если он съест ее с чувством, толком, расстановкой.

Коте часто приходилось голодать, и поэтому, когда ему доводилось приобщаться к трапезе, его сердце наполнялось естественно-безыскусным счастьем, которое способно возникнуть от самых примитивных вещей, например, от трех капель кофе.

Котя блаженно потер живот и вернулся на свою обогретую собственным телом скамейку. Сейчас он мог спокойно помечтать и еще раз попытаться вспомнить тот волшебный сон, который приснился ему в камере предварительного заключения.

Появилась уборщица с ведром воды и шваброй. Она мочила тряпку в ведре, наматывала на швабру и возила ею по полу почти так же, как дворник подметает мостовую. Когда она наклонялась к ведру, то из-под ее юбки выглядывали синие трусы, натянутые почти до колен на коричневые хлопчатобумажные чулки. Ноги старухи, изуродованные подагрой, представляли собой не очень аппетитное зрелище, и Котя перестал смотреть в ее сторону.