В своем письме к Л я, разумеется, не стала вдаваться во все эти подробности и написала только о том, что, мне казалось, ему нужно знать. Несколько недель он не отвечал, жизнь шла своим чередом, а затем вдруг написал, что приедет, причем уже в следующем месяце! К счастью, в это время мы с Тони не ждали гостей, так что начали суетиться: перекрашивать стены, заново натирать воском полы, отмывать до блеска окна с помощью газеты и уксуса. На вишневых деревьях распустились первые бутоны, пролесок был полон прекрасных розовых и белых цветов, и мы срезали несколько веток, поставили их в большие глиняные кувшины и даже развели огонь в камине. От мытья окон у меня болели руки, и мы ложились спать настолько уставшими, что у нас почти не было сил приготовить себе еду.

Потом Л написал снова:

М,

Всё-таки я решил поехать в другое место. У одного моего знакомого есть остров, где, как он говорит, я могу пожить. На этом острове, судя по всему, настоящий рай. Так что я собираюсь побыть Робинзоном Крузо. Жаль, что не смогу приехать к вам на болото. Я продолжаю встречать людей, которые знают вас и говорят, что вы вполне ничего.

Л

Что ж, мы смирились, Джефферс, хотя не скажу, что я забыла об этом – лето оказалось самым жарким и прекрасным за последние годы, по вечерам мы жгли костры, спали на улице под пульсирующим звездами небом, плавали в приливных реках, и я постоянно думала о том, что было бы, будь с нами Л, и как бы он смотрел на всё это. Вместо Л во втором месте остановился писатель, и мы почти его не видели. Он проводил все дни в доме с зашторенными окнами, даже в самую жаркую погоду, – наверное, спал! Но я часто думала об Л и о том, каков этот рай у него на острове, и, хотя наш собственный дом тем летом был вполне похож на рай, я думала об этом острове с завистью. Как будто до меня доносился бриз, несущий с собой мучительный запах свободы, – и вдруг мне показалось, что эта мука не давала мне покоя слишком долго. Я почувствовала, что всё разрушила, и стала бегать туда-сюда в поисках этой свободы, как укушенный пчелой человек, который бегает и рвет на себе одежду, демонстрируя свою боль другим людям, которые не знают, в чем дело. Я пыталась заставить Тони говорить со мной – я ощущала острую потребность высказаться, проанализировать свои чувства, достать их на поверхность, где я могла бы осознать их и разобраться с ними. Как-то вечером, когда мы ложились спать, я в ярости наговорила Тони множество ужасных вещей о том, как мне одиноко и как я устала от того, что он никогда не уделяет мне такого внимания, которое заставляет женщину чувствовать себя женщиной, а просто ожидает, что я буду всё время рождаться заново, как Венера из раковины. Будто бы я знаю, что заставляет женщину чувствовать себя женщиной! В конце концов я ушла спать на диван вниз, стала думать о своих словах и о том, что Тони никогда не пытался причинить мне боль или контролировать меня, и в итоге снова побежала наверх, залезла к нему в кровать и сказала:

– Тони, прости, что наговорила тебе все эти ужасные вещи. Я знаю, как хорошо ты относишься ко мне, и не хочу тебя ранить. Просто иногда мне нужно говорить, чтобы чувствовать себя реальной, и я бы хотела, чтобы ты говорил со мной.

Он молча лежал в темноте и смотрел в потолок. Потом сказал:

– Я чувствую, что мое сердце постоянно разговаривает с тобой.

Вот так-то, Джефферс! Тони и правда считает разговоры и сплетни ядом, и это одна из причин, по которой он так нравится нашим гостям: он действует как своего рода противоядие от их привычки отравлять себя и других, и они чувствуют себя намного лучше. Но для меня всё же существует здоровый разговор, пусть это и редкость, – разговор, в котором люди создают себя через высказывания. Такие беседы часто бывали у меня с художниками и другими людьми, приезжавшими к нам на болото, хотя они были вполне способны и на ядовитые разговоры и нередко их заводили. Но я не возражала, так как у нас было достаточно возможностей для сочувствия друг другу, преодоления самих себя и единения посредством языка.