– Может, и волнует…

– Да ни черта его не волнует! Ему это выгодно. Вот смотри. Те несколько картин, о которых реклама шумит, которые благодаря этому денежки по всей стране собирают, это же всё картины его студии. Пусть не он снимал, так он продюсер. И ещё телеканал «Россия один». Тут и с рекламой-то куда как просто. Вот и косят денежки. Зачем им другие студии и другие фильмы. Порою пню бывает много чести, когда он выше всех на ровном месте. Он же с президентом вась-вась, вот ему и вся наша культура в собственную вотчину отдана.

– Ну хорошо, если даже это так. Но вот в своих передачах на телевидении он ведь действительно нравственные вещи отстаивает.

– Он нравственен ровно настолько, насколько ему это выгодно. Его нравственность исчисляется в денежном эквиваленте.

– Ну не знаю! – уже едва сдерживаясь, воскликнул Юрий Кириллович. – А мне нравится всё, что он с телеэкрана говорит, очень нравится.

– Поверь, и мне очень нравится, что он с телеэкрана говорит, – скривил улыбку Сергей. – Ещё мне очень нравится, как птички весной поют.

– Ну, хватит, – нахмурился Просекин. – Бог ему судья, в конце концов. Много мы ему внимания уделили. Я не за этим тебя звал. Речь идёт о нашем долге художническом. Ведь тебя, Серёга, не может не волновать…

– Меня волнует благополучие моей семьи, – перебил его Дубовской. – Моих детей. Чтобы они не голодали. Были сыты, здоровы, чтобы получили образование. А для этого я должен зарабатывать деньги, и немалые.

– Но благополучие твоей семьи и благополучие твоей страны – это же взаимосвязанные вещи. Чем живёт народ, как живёт, что нас ждёт впереди. Каково будущее. А в него заглянуть без знания истории…

– Слушай, что ты мне банальные проповеди тут читаешь?! Со страной полный порядок. Благополучно построили этакий питомник для жирных котов: для них всё сплошь сметана, а мы внизу копошимся в объедках, как серые мышки. Что ему, этому питомнику, может грозить? Новая революция? Но это не скоро. Война? Не думаю. Всякое дерьмо за рубежом будет морочить голову, но лезть побоятся. Вот моя семья реально может провалиться в нищету, если я работу потеряю, ибо мы, увы, в высшее сословие не попали. Вот за детей у меня душа болит, а за страну… Ничего с ней, в конце концов, не случится. Даже если напрочь всё своё прошлое зачеркнёт и забудет.

– Близоруко ты как-то, дружище, рассуждаешь, – сокрушённо вздохнул Просекин.

– Нет, дорогой, извини, – усмехнулся Сергей. – Очень даже дальнозорко, – он поднял глаза к небу, потом повернулся и перекрестился на кресты храма. – Может, не дай бог, конечно, прилететь какой-нибудь астероид, или Марс, вон говорят, приблизится скоро – сгорит всё на фиг, и наступит ве-э-чность.

– Нет, Серёга, она не в этом…

– Кто, она?

– Вечность.

– А в чём?

– В памяти. Вот человека, допустим, давно нет, а мы о нём помним, помним о том, что он сделал для нас, для жизни будущей, прости за пафос, для мира. И потомкам расскажем. А они своим потомкам расскажут, расскажут, благодаря кому те живут счастливо на белом свете. И вот нет человека, физически нет, обнять его никак нельзя. А вот он нас как бы обнимает, да и мы его обнимаем памятью своей…

– Па-а-мять, па-а-мять, – перебил Сергей. – Знаешь, это вроде как цветок на подоконнике: забыли вовремя полить, он увял, вытряхнули его из горшка, посадили другой – вот и вся память тебе. Вот смотри на это изваяние, – он указал рукой на высокую статую, мимо которой они проходили. Величие её подчёркивала белоснежная колоннада за спиной и отдыхающие бронзовые львы у подножья. – Видал, какой торжественный идол? Читай, читай вслух.