– Б-б-б-б… Ты вот из Эльзаса, я там тоже была, точн-точн, – продолжала она. – В Страсбурге квартиру держала – рядом ещё церковь Святого Фомы, – ко мне играть в карты, знаешь, какие господа приходили важные. Тебе и не снилось. Ещё гадала.

Карлица в два приёма прикончила бутылку и попыталась поставить её на пол. Бутылка качнулась, упала и медленно покатилась по проходу. Женщина вновь протяжно рыгнула:

– Ах, хорошо, благородная отрыжка, а ты что думала? Я сама-то из Монпелье. Папашка лошадей там разводил, богатый был. Нам, детям, всё лучшее из Парижа. Дом – будьте-нате, у тёток твоих, небось, никогда такого и в помине не было, а они туда же – фу-ты, ну-ты. «Уж пожить умела я! Где ты, юность знойная? Ручка моя белая! Ножка моя стройная!»

Викторин мутило от отвращения, ни минуты больше она не могла выносить этих двоих – карлицу и убогого.

– А теперь, если вы не возражаете, я, пожалуй, пойду. Мне было очень приятно, но я обещала подойти к тётушкам через полчаса. Они ждут меня у кондуктора.

С кошачьей ловкостью карлица поймала её руку.

– А тебе бабушка не говорила, что врать – страшный грех? – прошипела она и ещё сильнее вцепилась в запястье Викторин. – Садись, садись, милая, нечего сиськами трясти. Никакие тётки тебя не ждут, не нужна ты им. Да и не тётки они тебе вовсе, уж ты поверь мне. Мы с лыцарем – единственные здесь твои друзья, как же мы можем тебя предать? Мы своих не предаём. Так что никуда мы тебя и не отпустим.

– Что вы такое говорите? Мне ведь попадёт, если я не приду к ним.

Шляпа с фруктами слетела с головы карлицы, но та только облизнула пересохшие губы.

– Садись, милая, не рыпайся. А вот тебе, маленький, я как раз сигаретку припасла, мне по дороге один добрый англичанин подарил.

Мужчина закурил, ещё плотнее вжался в диван и из его угла поплыли кольца дыма. Большое кольцо поднималось и расширялось ещё больше, а он пускал новые, маленькие, так, чтобы они прошли внутри большого и обогнали его.

– Неужели ты обидишь этого несчастного, милая? Неужели возьмёшь и уйдёшь? – ворковала карлица. – Садись, дорогуша, – молодец. Умница, умница. И собой хороша, и поёшь складно…

Её голос растворился в громогласном гудке паровоза, потом гудок сменили уханье и грохот встречного поезда. Убегающие назад окна замелькали в темноте жёлтыми пятнами; огонёк сигареты продолжал дрожать недалеко от губ мужчины, дымные кольца медленно поднимались к потолку. И вновь взревел прощальный гудок.

Гармошка выдохнула и замолчала. Ребёнок отчаянно запищал. Бутылка продолжала кататься по проходу и позванивать. Послышалась чья-то сонная ругань.

Викторин посмотрела на запястье – от жестких пальцев карлицы остались красные пятна. Она не сердилась. Просто у неё в голове не укладывалось поведение этих двоих попутчиков. Все происходящее вызывало оторопь. Карлица и немой загадочно молчали. Женщина порылась в сумке и достала оттуда пожелтевшую, всю в разводах, бумажную трубку и торжественно развернула её перед лицом Викторин:

– Вот глянь-ка на это. Поосмотрительней теперь будешь. Глаза-то разуй.

На афише готическими буквами было написано:

– Знаешь, какое у нас представление? Самое лучшее! Я – вся в чёрном, с вуалью, он в чёрном, как жених, на лице толстым слоем пудра, я пою псалмы, читаю молитвы, все кругом голосят, плачут. Есть и нехристи, которые смеются, насмехаются, а однажды полицейский сунулся, подлец такой, всё-то ему надо было проверить-перепроверить…

«Ну, хватит, с меня довольно», – подумала Викторин. Она вспомнила, наконец, кого напоминало ей лицо глухонемого. Увидела совсем рядом с собой лицо дяди, брата её матери, – мёртвое лицо. Она была ещё совсем маленькой, когда хоронили дядю. Тогда это не произвело на неё впечатления – она дядю почти не знала. А сейчас поняла, что общего в лицах дяди и этого её попутчика: оба – л