Открыла косую калитку, села на узкую лавочку. Попытки отдышаться твёрдо обещали деревянному кресту скорый переезд на соседнюю могилку. Скорее вместе с землёй. Только бы не с корнем. Зажмурилась, решительно отвоевала руку у жилетки, промокнула веки. Кто это? Какой такой Максимка? А где дед Зиновий? Мрамор плиты, казалось, принципиально не пояснял дальнейшее. Всё, что нужно, ему вытатуировали на роже. Против воли, не лишним заметить. На иные сведения он не уполномочивался.

Юкина почесала овальный подбородок, так легче думается, и пробурчала запачканным туфлям: «а ведь у деда Зиновия никогда и не было лавки». Тут же подпрыгнула, резвее резвого исполнила два полных оборота, точно она циркуль, а её организм всё ж таки уверовал в здоровье. Сквозь лысую чащу траурно пробиралась чёрная толпа. Та самая, что навязчиво крала Принца у её глаз. Вот и сам Савелий. Красивый и с раскармливающими скорбь красными гвоздиками. Полина спешно плюхнулась на лавку. Конечно, подозревала, что для спрятаться манипуляций требуется куда больше, однако те же корточки тело отринуло ещё в школе. Ради компенсации закрыла овальные глаза, скукожилась и воображала, будто не дышит.

Жизнь – череда усилий, рождаемых во имя общества и выматывающих до смерти, хотя на самом деле они нужны лишь тем, кто их прикладывает. Человек бьётся о лично создаваемые преграды, спасается от усталости в болезнях потому, что так чувствует себя в праве марать историю. Слишком часто та история – скучный рассказ, который даже не повествуют, выплёвывают, дабы скрасить перекур, но человек всё равно бьётся за себя, с собой, чтобы его заметили люди. Люди, которые умеют замечать единственно самих себя, бьющихся за внимание людей. Взять хотя бы вон тех, что бредут хоронить родственницу, подругу, лучшую подругу. Они не видят ничего, кроме себя в несчастье, и думают лишь о том, насколько оно им идёт. До пристыженной Юкиной нет дела. Её не замечали. Сейчас особенно. Изо всех сил старались не смотреть, ещё пуще мечтали забыть того страуса, что страшно дышал и с вымораживающим хрустом ломал чащу, насилуя всем свидетелям зрачки своей блевотно-жёлтой жилеткой.

Не помнила, как мысли съели дорогу до дома. Тогда ещё прогресс не додумался пустить маршрутки, а автобус ходил реже, чем слухи о смене власти. Не здороваясь с приклеенными к скамье бабульками, вошла в подъезд. Чего слова зазря бросать кому ни попадя? Старухи из-за них всё одно от могилы дальше не станут. А она здесь временно. Всего лишь тратит лето и копит на другое жильё. Какое по счёту лето? Решила не думать. Главное, у неё будет жильё. Без соседей и со своим холодильником.

– Полинка, привет, – однокурсница, которую следует называть подружкой, неожиданно прибежала в прихожую. – А ты чего так рано? – щебетала, нервно покусывая губы.

– Не рано, обычно, – прохрипела Юкина, сдирая въевшийся туфель.

– Устала, да? – слишком заботливо осведомилась подружка.

– Хлеба, что ли, нет? – прекратила растаскивать кожу с обувью.

– И хлеба, – зашептала соседка, – и молока, и яблочек.

– И икры красной, и торта «Прага», – вторила ей Юкина, – и любви взаимной. Ничего, как-нибудь сегодня переживём, – пыльный туфель отлетел в пыльный угол, и ежели бы не 40 размер, вполне ожидаема нераскрытая кража.

– Вот я по поводу любви, – ещё тише ввернула подружка.

– Ты не одна, что ли? – Полина спрятала голую ногу за обутой и опёрлась о шкаф.

– Не одна, – соседка уже несла ей эмигрировавший туфель с улыбкой, предполагающей готовность к следующему апорту. – Пожалуйста, он очень классный!

– И сколько мне гулять? – Юкина выхватила подношение, бросила к своим ногам.