(Еще из книги Мариенгофа «Мой век, мои друзья и подруги»)

Качалов – это псевдоним. Настоящая фамилия Василия Ивановича – Шверубович. Когда Художественный театр гастролировал в Америке, нью-йоркские евреи, прослышав про это, взбудоражились. Здесь, тут, там стало раздаваться:

– Вы знаете, мистер Абрамсон, что я вам скажу? Великий Качалов тоже из наших. Или: – Ой, мистер Шапиро, вы что думаете? Вы думаете, что знаменитый Качалов гой? Дуля с маком! Он Швырубович. Да-с, Швы-ру-бович! – Боже мой! Ой, Боже мой! Или: – Как, вы этого не знаете, мистер Коган? Вы не знаете, что этот гениальный артист Качалов экс нострис? – Подождите, подождите, мистер Гуревич! Ведь он же Василий Иванович. – Ах, молодой человек, сразу видно, что у вас еще молочко на губах не высохло! Это же было при Николае Втором, чтоб ему в гробу крутиться! В то черное время, скажу вам, очень многие перевертывались. Да, представьте себе! Перевертывались из Соломона Абрамовича в Василия Ивановича. Так было немножечко полегче жить. В особенности артисту.

И пошло, и пошло. Через несколько дней некто скептический мистер Лившиц захотел с абсолютной точностью в этом удостовериться. Он сказал мистеру Соловейчику:

– Попробуем позвонить по телефону его супруге.

Оказывается, и в Нью-Йорке не всегда хорошо работают телефоны.

– Простите, пожалуйста, значит, со мной разговаривает супруга Василия Ивановича? – не слишком разборчиво спросил скептик.

– Да.

– Будьте так ласковы: не откажите мне в маленькой любезности. Это говорит Лившиц из магазина «Самое красивое в мире готовое платье». А кто же был папаша Василия Ивановича?

– Отец Василия Ивановича был духовного звания, – сухо отозвалась Нина Николаевна.

В телефоне хрипело, сипело:

– Что? Духовного звания? Раввин? Он был раввин?

– Нет! – ответила Нина Николаевна голосом, дребезжащим от удивления и взволнованности. – Он был протоиерей.

– Как? Кем?

– Он был протоиереем, – повторила Нина Николаевна еще более нервно.

– Ах, просто евреем! – обрадовался мистер Лившиц.

У Нины Николаевны холодный пот выступил на лбу.

– Я, мистер Лившиц, сказала…

Телефон еще две-три секунды похрипел, посипел и перестал работать. А через неделю нью-йоркские Абрамсоны, Шапиро, Коганы, Соловейчики и Лившицы устроили грандиозный банкет «гениальному артисту Качалову, сыну самого простого еврея, вероятно, из Житомира». Василий Иванович с необычайной сердечностью рассказывал об этом пиршестве с фаршированными щуками, цимесом и пейсаховкой, где были исключительно «все свои»:

– Очень было приятно. Весело. Душевно. Сердечно. Очень, очень.

В Художественном театре шла очередная кампания по борьбе с пьянством. В. И. Качалов придумал такой трюк. У него на столике в гримерной стоял стакан в подстаканнике. Оттуда торчал черенок ложки, и в темной жидкости плавал кусок лимона. По виду – крепкий чай, а на самом деле это был коньяк.

И вот однажды в гримерную к Качалову зашел сам В. И. Немирович-Данченко. Они о чем-то заговорили, заспорили, и Немирович машинально отхлебнул из этого стакана. Качалов похолодел – тайна его была раскрыта. Немирович однако же никакого вида не подал, продолжал свою речь и время от времени прикладывался к «чаю с лимоном». Через некоторое время стакан сделался пуст, и после этого режиссер покинул гримерную Качалова.

Елена Николаевна Гоголева была очень щепетильна в вопросах театральной этики. В частности, страстно боролась с малейшим запахом алкоголя в стенах театра. Но однажды она была в гостях в подшефной воинской части, и там ее уговорили выпить рюмку коньяку.