Прямо у входной двери завитками, будто раздутыми ветром, кучились лепестки роз. Особенную любовь к цветам Доминик никогда не испытывала, однако следовало признать, что на полу они смотрелись лучше, чем в вазе. Хотя бы отвлекали взор и мысли от молящих о покраске стен. Алая тропинка звала в ванную комнату, и хозяйка дома, скинув туфли, зашагала по нежному покрову.
В ванной играла негромкая музыка – Доминик специально встроила прямо в постамент джакузи непромокаемую установку. С другой стороны был бар. Одна из бутылок виски перекочевала оттуда на бортик ванны и сейчас блестела в пламени дюжины свечей. Неподалеку переливался бликами толстодонный стакан. Наполненный на палец, он медленно вращался в мужской руке, торчащей из-за газеты.
– Как прошел ужин с моей женой? – Листы «Ла Репубблики» с шуршанием спланировали на пол, и Серджио медленно поднялся из пены, разводя руки для объятий. Мыльная вода выплеснулась на мраморные плиты, разбрызгивая запах ванили. Чтобы поцеловать похожего на медведя великана, пришлось встать на цыпочки – даже будучи существенно выше подруги, Доминик доходила ему до плеча.
– Ой, не спрашивай. Между очень плохо и ужасно.
Мокрые пальцы Серджио начали отковыривать верхнюю пуговицу на блузке.
– Начни с ужасного.
– Мы вряд ли сможем работать вместе.
Еще две пуговицы освободились из петель. Рука скользнула в расширившийся вырез.
– Жаль. Но может, и к лучшему. А что плохого?
Тонкая ладошка Доминик размазала холмики пены по богатырской груди.
– Хочет с тобой разводиться. По причине предполагаемых измен.
Последняя пуговица сдалась, и промокший шелк соскользнул на мрамор.
– И оставить тебя без трусов… – Пальчики резво спустились вниз по кубикам живота. – Что, в общем-то, несложно.
– Спасибо-о-о-о, что предупредила, – застонал медведь, наклоняясь к длинной шее. Холодные капли воды спрыгнули с мокрых волос и побежали по спине, пробуждая волны мурашек. Горячие губы подбирались поцелуями к груди:
– Ничего. Не. Получит. Я. Приму. Превентивные. М-м-меры.
– Только попробуй, – шепнула она чувственно ему в ухо, – и я буду помогать ей. Она пока еще моя подруга.
Изумленное лицо Серджио вынырнуло из ее междугорья и две пары глаз вцепились друг в друга.
– Подруга? Твоя? Ты серьезно? А мы тогда что здесь делаем?
Бледно-голубые глаза Доминик в свете свечей казались черными.
– То, что никому не приносит боли. А если никто не страдает, что в этом плохого?
Ноготки чуть надавили на кожу и замерли. Мужчина задержал дыхание.
– Ничего… Все…
Огромные лапы подхватили женщину и окунули в воду. «Юбку придется выбросить», – пронеслось в голове. В следующий миг туша зверя навалилась сверху, и больше Доминик не думала ни о чем.
Через два часа, когда Серджио, по обыкновению, закрутился по кровати, всхрапывая и наматывая на себя простыню, она выскользнула из-под мохнатой лапы и переместилась в кухню. Сон все равно не шел. Прикурив сигарету, Доминик открыла окно и уселась с ногами на подоконник.
Ночь пахла цветущим вьюном и вечностью. Днем так не пахнет – от улья, в который превращается центр, несет выхлопами и раскаленным асфальтом. Когда-то в светлые часы здесь пахло лошадьми и сеном. Еще раньше – войной и пылью. И только после заката Рим во все времена одинаков – молчаливый, неподвижный, Вечный.
В просвет между домами выглядывал Амфитеатр Флавия в огненной подсветке. Доминик, в отличие от многих жителей города, любила его и никогда не называла «Колизеем». Для нее это был Театр, с режиссерами, актерами и зрителями, только спектакли там шли по-настоящему. Доминик закрыла один глаз и вытянула вперед руку – он помещался между двумя пальцами, этот Большой Театр.