Вдруг он почувствовал, что устал, откинулся на спинку стула и сказал:

– Et voila…

Она поглядела на его побледневшее лицо с испариной на лбу и спросила:

– ВладИ, с тобой все в порядке?

– Са ва, са ва, – отмахнулся он, сдуваясь, как остывший шар.

– Ну что, кофе? – спросил он, придя в себя.

– Как хочешь, – ответила она, скрываясь за дежурной улыбкой.

Он заказал кофе, им его принесли. Как ни тянул он время, но момент выяснения истинных отношений неумолимо подступал, пока не материализовался окончательно. Он возник из их неловкого молчания – Вова молчал, не решаясь рушить то высокое и деликатное, что витало еще в воздухе, она – потому что молчал он, чем она, впрочем, воспользовалась, тихим жестом достав из сумочки пару презервативов и пристроив их на краешек стола.

– Ну, что же… – вздохнув, приступил Вова, – может, ляжем?

– Если ты хочешь, – с готовностью отозвалась Адель. – Желаешь, чтобы я тебя раздела? Хочешь раздеть меня?

– Нет, нет, я сам! Раздевайся и ты.

Вова оставил гореть ночник, они разделись, причем Адель это сделала ловко и быстро, хотя, как еще это можно сделать, если кроме легкого платья снимать ей было нечего – оказывается, она весь ужин провела в нем, одетом на голое тело, какой и предстала, подрумяненная сбоку густым темно-розовым теплом. Вова, оставшись в трусах, разглядывал аппетитную фигурку с хрупкими плечами, крепкой вздернутой грудью, впалым животиком и ниже, ниже, да, да, там, там, ах, ах!.. Ему хотелось дотронуться до ее подернутой бархатной тенью кожи и пройти ладонью сверху вниз, ловя подобие телесного отзвука, который если бы и последовал, то был бы частью ее профессии, а, стало быть, напускным. И тут перед ним возник вопрос: в какой степени его ласки здесь уместны и уместны ли вообще, учитывая коммерческий сорт их отношений? Другими словами, Вова затруднялся определить степень допустимого чувства при пользовании платными услугами, выход за рамки которого поставил бы его в глупое, сентиментальное, недостойное положение.

Пока он ломал голову, Адель, приложив руку к его трусам и не обнаружив там следов энтузиазма, деловито предложила:

– Хочешь, я поиграю с твоим пи-пи?

– Нет, нет! – очнулся Вова.

Тогда она взяла его ладонь и приложила к своей левой груди, уперев в нее сосок, словно твердый, независимый нарыв встречного желания.

– Са ва? – заглянула она в его глаза.

– Са ва! – откликнулся Вова, решив пустить дело на самотек.

Он повернул ее к себе спиной и прижал, почуяв, как ожил его русский пи-пи. Руки сами побежали по клавиатуре ее тела, обнаруживая там нужные буквы, складывая их в жаркие послания и не забывая нажимать на гладкий услужливый enter, чтобы отправить их в свой адрес.

– Ты можешь оказать мне небольшую услугу? – вдруг спросила она, свернув голову и ткнувшись щекой в его нос, как в ограничитель.

– Конечно! – отозвался он хриплым голосом в ее щеку.

– Когда мы начнем, ты мог бы почитать мне какие-нибудь стихи? Ведь ты их знаешь так много!

– Хорошо, я попробую! – согласился слегка ошарашенный Вова.

Она склонилась, расставив руки на краю кровати, и Вова, запустив ей ладони в подбрюшье, приступил к декламации, выбрав для этого наиболее, как он посчитал, подходящий стих. Сначала он распаляющим шлепаньем бедер нащупал ритм, а затем загундосил с натугой, так что гласные в моменты соударений едва не срывались с его голосовых связок, как неловкие гимнасты с канатов:

Я на площадь пойду к Нотр-Дам,

И тебя, малышка, продам.

С твоих глаз бесстыжих начну

Звонких сто экю на кону.

Твои хитрые пальцы продам

Этих птиц непослушных гам,

Твои губы, что вечно лгут