Стало ясно, что трудовой день преобразователи села начали не с чая.

– А вам чего тут понадобилось, товарищ? – рассматривая индийскую пачку, спросил Адидас. – Вы не из газеты? А то намедни с телевидения приезжала парочка: мадам с микрофоном и мóлодец-оператор при ней… Снимали темпы р-рэформ в отдельно взятом детище коллективизации. Ну мы, конечно, пообещали, что жить станет лучше и веселее, как дедушка Сталин говорил. Вот ждём теперь передачу… Может, авансец подкинут по такому случаю… Правда, Юрок, ждём?

Но Юрок пропускал бойкую трепню дружка мимо ушей. Он покашливал, кутал шею в тонкий шарф.

– Ну ладно, хлопцы, – сказал Лохов, – времени мало у меня. Где тут у вас Литюгина найти, Юрия Степановича?

Напарники переглянулись, напряженно прореагировав на имя-отчество, заметно подобрались, внимательней оглядывая Лохова.

– А вы по какому к нему вопросу? – твердеющим голосом спросил Адидас.

– По личному. Посылку ему передали, из города.

Строители снова расслабились. Адидас хлопнул друга по плечу:

– Чё, Юрок, задрожал? Вы знаете, товарищ, это от неожиданности. Ждёшь, понимаете ли, повестку, а приносят посылку. Вот он, Юрий Степанович, весь перед вами.

Лохов кивнул и пошёл к машине, вернулся с ящичком.

– Держи, – протянул он посылку, – тут сало и носки. И это… сигарет три пачки…

Юрок подхватил ящичек, сразу приоткрыл его, вынул сигареты, сунул в карман. И заметно потерял интерес к Лохову.

Тот, потоптавшись, снова пошёл к машине. На полпути обернулся:

– Ты напиши матери, она просила.

– Напишет, напишет, товарищ, – ответил за Юрка Адидас. – Большое спасибо вам, Христос воскрес, как говорится, ты жива ещё, моя старушка…

– Да заткни ты болтушку! – вдруг зло сказал Юрок, вяло махнув рукой Лохову.

Тётка Маня была дома. Она привычно вскинула толстые руки, обняла Лохова за пояс.

– Так и знала, Шура, так и знала! Сегодня младенец снился мне, к чуду, значит… Ой спасибо, не забываете вы меня, без куска хлеба не оставляете-е-е…

Лохова давно уже не трогали сильно тёткины причитания, но не от бесчувствия было это, а от привычки.

– Ну, ну… сказала… чудо… ежемесячное…

– И прошлый раз как получила посылку – и ты тут как тут. Праздник, праздник мне, Шура, не говори. Рождество завтра, вместе встретим, одни мы осталися… Теперь по телевизору кажный день церквы показывают, на съездах батюшки сидят, на собраниях. Как хорошо стало! Надо иконку купить, не соберусь никак. Всё легше нам, старым, помирать, дай Бог здоровья. Ты садись, садись, щас соберу я, поешь с дороги. Вы ж голодуете в городе вашем, все передают. Вчера Светка, соседка моя, приехала. Мясо возили, забили бычка. И знаешь сколько взяли?

– Знаю, знаю… Ты не крутись много, я сытый. Потом пообедаю, – сказал Лохов, не зная, куда поставить свой мятый командировочный портфель.

Тётка подобрала портфель, занесла в комнату, поставила на виду. Она всегда так делала, и Лохов не возражал. Для неё, видно, портфель этот олицетворял высокое положение племянника: механик цеховой всё ж, не халам-балам.

– Ой, Шура, я как младенца-то увидала, Нюсю вспомнила. Вот мать глянула б на тебя, вот порадовалась бы… – заплакала тётка. – Ню-ся… Где ж лежишь ты, сестрёночка? Как я тебя не пускала в пекло это, как берегла-а!.. Ой, Шура… дай мне вон капелек… на подоконнике… Прислал, не забыл ведь…

Мать Лохова в войну была санитаркой. Сначала здесь в селе, в эвакогоспитале, а потом ушла с эшелоном, оставив пятилетнего Шурку на руках дочки-семиклассницы, да и сестра рядышком была. В Польше погибла мать… «Я как эту Польшу услышу в телевизоре, так плачу», – часто говорила тетя Маня. Да и у самого Лохова упоминание о стране этой ничего, кроме памяти о матери, не вызывало. А показывали Польшу теперь три раза на день…