Синий утренний холодок мигом обволок его, полез под рубаху, потёк по спине, защекотал пальцы ног.

– Свитер надень, застынешь, и носки, а то и фуфайку набрось, – приказал Степан Степаныч, вытаскивая из линялого чехла разобранные удилища. – Сумку мою чёрную возьми и чая из термоса хлебни.

Только сейчас Юрка заметил, что от костра, над которым на железном тонком пруте висел закопчённый котелок, белёсыми нитками вьётся дымок. Значит, Степан Стёпаныч встал давно, даже чаю успел согреть.

Отхлебнув из пластмассовой крышки термоса горячего, пахнущего дымом и сеном чая, Юрка взял сумку, банку с червями и поспешил за Степаном Степанычем, уже взбиравшимся на грейдер, за которым лежал ерик, где, по воспоминаниям Степана Степаныча, линей когда-то «по зембилю на брата» ловили, а раки ночью «сами на костёр ползли».

Вечером, когда они дошли от пристани до места будущей рыбалки (на лодке Степан Степаныч всё же не решился ехать), ерик показался Юрке непривлекательным: дул ветер, серая зыбь накатывала на прибрежный камыш, выброды были забиты ершистой озёрной травой, которая крепко кусалась, когда они ставили раколовки.

Оказавшись на грейдере, Юрка поразился происшедшей перемене. Ветер утих ещё ночью, и сейчас поверхность ерика казалась огромным матовым стеклом, по которому полз лёгкий туман, белый снизу и розоватый, от зорьки, сверху.

Застывший, тяжёлый от росы камыш покорно клонился в разные стороны; тину и прочий сор ветер ночью согнал в дальний угол ерика, выплеснул на берег.

Матовое стекло местами прояснялось, синело, туман уползал, оседал на траву и кусты, небо светлело, ближние к ерику тёмные шатры дубов на глазах зеленели.

Пока они переходили на другую сторону, где камыша почти не было, но кое-где у берега топорщились кустики осоки, Юркины кеды изрядно промокли.

– Говорил тебе, чтоб сапоги взял резиновые, – ворчал Степан Степаныч, – ну ничё, солнце вон уж встанет сейчас, подсохнешь.

Солнце, впрочем, уже встало, его ослепительная макушка засверкала над дальней плотной дубравой; сонный туман иссякал, на прощание превращаясь в малиновую пелену.

Собрав удилища, рыбаки сделали первый заброс и приумолкли. Клевало неплохо, но то был не линь, а мелкие жадные окуни. Наживку они заглатывали целиком и так глубоко, что приходилось разрезать брюхо этих полосатых бедолаг, чтобы освободить крючок.

– Токо рыбу портим, вот черти! Теперь их тут стайка шастает, и линь не подойдет, – вздыхал Степан Степаныч.

– Может, на другое место уйти?

– Не, милок, сиди, терпи. Или вот что, дай-ка хлеба маленько, в сумке он.

Степан Степаныч отошел метров на десять в сторону и стал бросать в воду катышки хлеба.

– Может, уйдёт, стайка-то. А бегать с места на место негоже. Сиди.

Первого линя вытянул Юрка. В отличие от бестолкового окуня линь клевал хитро, вёл поплавок в сторону и топил его сначала медленно, а потом уверенно, смело. Юрка не сплоховал, и через секунду линь прыгал на берегу, сшибая с травы росу.

– Ну вот и почин, грамм триста, не меньше. Да ты под жабры бери, так не сымешь, он склизкий. А красив, ишь ты, – поглаживая линя, приговаривал Степан Степаныч.

Ловили до тех пор, пока солнце не поднялось довольно высоко, обернувшись в привычный жёлто-белый цвет, поуменьшившись, как казалось, в размерах. Кроме восьми линей попалось пяток краснопёрок, какой-то залётный карась и ещё разная мелочь. До кучи взяли несколько окуней покрупнее.

– Ну что ж, – рассуждал Степан Степаныч, – на уху есть, пяток линей матери отвезёшь. Пойдём посидим у палатки, заодно воду греть поставим, перекусим трошки. Через часок рачницы глянем.