Во вторую очередь я подумал о красоте. Некоторые из сохранившихся предметов вполне обыденны и дошли до нас разве что по случайности. Но большинство этих реликвий красивы. Их положили в могилы, потому что они лучшие в своем роде. Другие объекты сохранились потому, что обладают религиозной ценностью, их создавали в качестве подношения богам, а значит, с особым вниманием к эстетике.

В сохранении эстетических объектов есть большой смысл, который, на мой взгляд, распространяется за пределы чисто вещественной привлекательности. Эти объекты имеют смысл для тех, кто смотрит на них и держит в руках после того, как их создатели и владельцы ушли в мир иной. На такие мысли меня наводит не только наблюдение за посетителями музея, которые рассматривают ожерелье или амулет плодородия, и чувства, которые рождаются во мне в эти моменты. Когда умерла моя жена, она оставила мне браслет, который мы вместе купили во время медового месяца в Венеции. Простой серебряный обруч с утонченным орнаментом, выгравированным вдоль всей поверхности. Такую вещь хочется постоянно крутить в руках, трогать, пристально изучать, чтобы в полной мере понять ее красоту. Я изучаю этот браслет и теперь, когда жены нет рядом, потому что у меня не осталось на земле места, куда можно пойти, убеждая себя, что там я стану к ней ближе. Ни могилы, ни урны, ни даже места, где был развеян прах. Поэтому я смотрю на этот браслет как на связующее звено между нами, пусть мы и разлучены навеки. Я рассказываю Вам об этом только для того, чтобы подкрепить свою теорию красоты. Нет никакой определенной причины, почему я не выбрал в качестве такого связующего амулета ее расческу, перчатку, брелок, любую вещь, до которой она при жизни дотрагивалась тысячи раз. Но браслет красив, а все эти вещи – нет.

Простите, что допускаю в нашей переписке такую откровенность.

С уважением,

Андерс Ларсен

Бери-Сент-Эдмундс

6 марта

Уважаемый мистер Ларсен,

не стоит извиняться. Я первой начала писать Вам очень личные вещи. И мне тоже нравится задумываться о разном, так что я продолжу писать письма в надежде, что Вы ответите. Но если решите не отвечать, я не обижусь.

Не могу согласиться с Вами по поводу жестокости. Я постоянно наблюдаю физическую расправу, и это не возвеличивает, а унижает. Разумеется, у меня на ферме регулярно убивают и увечат животных, а не людей, но от этого жестокость не перестает быть жестокостью.

Когда я только вышла замуж, свиней забивали прямо на ферме. Занимался этим муж хозяйки местного паба. Он напоминал паука: короткое округлое тело, длинные руки и ноги. Он годами носил тяжелые бочки в подвал и из подвала, таскал животных и туши, и эти годы пригнули его к земле. У него не было зубов, от него пахло кровью, помоями и потом. Если кто и жил за счет собственной жестокости, так это он. Теперь того мясника уже нет, и если я назову его имя в деревенской лавке, его вспомнят только после паузы или не вспомнят вовсе.

Свиней забивали в отдельном загоне недалеко от хлева. Я полагаю, Вам вряд ли когда-нибудь приходилось иметь дело с живой свиньей. Эти животные очень умны, но притом совершенно беспомощны. Свиньей до смешного легко управлять, достаточно приставить доски с обеих сторон головы – и веди ее куда хочешь. Их зрение очень ограничено, свиньи видят только то, что находится прямо перед ними, мир буквально перестает существовать для них, если они его не видят. В английском есть выражение: «идет как ягненок на заклание». Так говорят про наивного и простодушного человека, которого обманом можно довести до верной погибели. Мне всегда казалось, что в этой фразе логичнее смотрелось бы сравнение со свиньей, потому что ягнят гораздо труднее загнать на бойню, чем свиней.