В пушкинское время эти дома принадлежали И. Н. Римскому-Корсакову, ответственному вельможе и богачу. Современник, князь И. М. Долгоруков, говорил о нём:
«– Тщеславный богач, не одарённый ничем от природы и обязанный одной слепой фортуне, пригожему лицу и юности – минутным блеском своим у трона».
Будучи фаворитом Екатерины II, Римский-Корсаков позволял себе романы на стороне, за что и был изгнан из Петербурга. Пушкин неоднократно посещал опального вельможу, допытываясь от него о времени Екатерины, которое очень интересовало его. В заметках об истории России XVIII века он писал:
«Со временем история оценит влияние её (Екатерины II) царствования на нравы, откроет жестокую деятельность её деспотизма под личиной кротости и терпимости, покажет важные ошибки её в политической экономии, ничтожество в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами её столетия – и тогда голос обольщённого Вольтера не избавит её славной памяти от проклятия России.
Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. От канцлера до последнего протоколиста всё крало и всё было продажно. Таким образом развратная государыня развратила и своё государство.
Екатерина уничтожила звание (справедливое, название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку, а Тайная канцелярия процветала под её патриархальным правлением. Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешёл из рук Шешковского в темницу. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами, и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если бы не чрезвычайная его известность».
Конечно, Пушкин хорошо знал историю XVIII века, Римский-Корсаков интересовал его как живой свидетель этого времени, сохранивший в памяти многие бытовые подробности его, некоторые из которых Александр Сергеевич использовал в последней главе «Капитанской дочки».
Словом, Тверской бульвар был для Пушкина не столько местом отдохновения, сколько своеобразным клубом, источником дополнительной информации и нетривиальных впечатлений. Здесь он был своим. В этом плане характерен следующий случай. Как-то Александр Сергеевич повстречался на бульваре с одним из многочисленных знакомых. Тот предупредительно уступил ему дорогу, громко воскликнув:
– Прочь, шестёрка! Туз идёт!
– Козырная шестёрка и туза бьёт, – скромно заметил поэт.
Выбор. Поэта Марину Цветаеву создавала русская литература. С младенческих лет в её сознание вошёл A. C. Пушкин и на первых порах – не столько творчеством, сколько своей персонификацией в виде памятника Опекушина. В очерке, посвящённом великому поэту, Марина Ивановна писала:
«Памятник Пушкина был цель и предел прогулки: от памятника Пушкина – до памятника Пушкина. Памятник Пушкина был и цель бега: кто скорее добежит до Памятник-Пушкина. Только Асина нянька иногда, по простоте, сокращала: „А у Пушкина – посидим“ – чем неизменно вызывала мою педантическую поправку: „Не у Пушкина, а у Памятник-Пушкина“.
Памятник Пушкина был моя первая пространственная мера: от Никитских ворот до памятника Пушкина – верста, та самая вечная пушкинская верста, верста „Бесов“, верста „Зимней дороги“, верста всей пушкинской жизни наших детских хрестоматий, полосатая и торчащая, непонятная и принятая.
Памятник Пушкина был – обиход, такое же действующее лицо детской жизни, как рояль или за окном городовой Игнатьев, – кстати, стоявший так же непреложно, только не так высоко, – памятник Пушкина был один из двух ежедневных прогулок – на Патриаршие пруды – или к Памятник-Пушкину, потому что мне нравилось, раскрывая и даже разрывая на бегу мою белую дедушкину удавочную „кофточку“, к нему бежать и, добежав, обходить, а потом, подняв голову, смотреть на чернолицего и чернорукого великана, на меня не глядящего, ни на кого и ни на что в моей жизни не похожего. А иногда просто на одной ноге обскакивать. А бегала я, несмотря на Андрюшину долговязость, Асину