Я сижу в машине с человеком, который держит мою жизнь в своей руке – но держит осторожно, словно птицу.

– Ну что, как ты это сделаешь?

– Подсадишь меня, я на лоджию влезу и постучу ей в окошко.

Он засмеялся. Мне легко с ним – его мои вредилки забавляют. Другой бы ужасался или осуждал, а он просто подсадит меня на лоджию.

– Тут главное – никого по дороге не встретить, иначе сюрприз не получится.

Он прав – тишина стоит невероятная, сгустился туман, и искусственная кровь, которая начала уже подсыхать на мне, снова влажно заблестела. В общем, вкупе с нашлепкой вид у меня тот еще, и если сейчас кто-нибудь заорет с перепугу, узрев эту красоту, сюрприза может и не быть.

– Вот ее лоджия.

– Вижу. – Мирон смотрит на меня с веселым ужасом. – Видок, конечно, инфарктный. Не ровён час – помрет она с перепугу.

– Ничего ей не сделается, вот увидишь. Ну нельзя же такой случай упустить!

– Нельзя.

У свекрови две комнаты, выходящие на разные стороны дома. Одна лоджия застеклена, там она держит картошку и консервацию, а та, которая из гостиной, стоит как есть, летом свекровь на ней сушит белье или сидит, болтает с соседками.

– Подсади меня.

В комнате горит свет и слышно, как работает телевизор, – свекровь, когда сидит дома, любит коротать вечера в гостиной. Свет приглушенный – значит, включен ночник. Что ж, это к лучшему. Мирон взял меня за бедра и приподнял, я встала на бортик лоджии и перелезла внутрь. Здесь пусто, только в углу свалены деревянные ящики.

Я заглядываю в комнату. Свекровь разговаривает по телефону. Что она говорит, не слышно из-за работающего телевизора. Но вот она отложила сотовый, поднялась, приставила к серванту стул и тяжело взгромоздилась на него. Что-то ищет на антресолях, достала какой-то пакет… Ага, это она деньги взяла – видимо, решила пересчитать.

Неуклюже оттопырив свою монументальную задницу, она слезла со стула, прижимая к груди пакет, – это понятно, дороже денег для нее только сын. Неужели все-таки пересчитать решила? Вот дура, все же знают, что считать деньги после захода солнца – плохая примета, к нищете.

Я осторожно постучала в окно. Видимо, орущий телевизор глушит мое тихое потустороннее царапанье, и я стучу более ощутимо – свекровь услыхала посторонний звук и зажгла верхний свет. Отлично, увидит меня во всей красе. Тем временем я постучала снова, и свекровь, близоруко прищурившись, зашарила в поисках очков. Я стучала снова и снова, и мамаша Виктора, водрузив на нос очки, отдернула занавеску.

И увидела меня. То, что полицейские падали в обморок от моего вида, о чем-то говорит.

Челюсть у нее отвисла и заходила из стороны в сторону. Глаза выпучились и, вероятно, упали бы на пол, если бы не очки. Она явно хочет заорать, но в зобу дыханье сперло. Я грустно протянула к ней окровавленные ладони, глядя на нее единственным глазом, и она, как-то странно хлюпнув, исчезла из поля зрения.

Сзади раздалось приглушенное хрюканье – это Мирон не смог отказать себе в удовольствии созерцать спектакль. Мы заглядываем в комнату – свекровь лежит на полу, вокруг нее разлетелись купюры.

– Говорил же тебе – помрет баба.

– Она жива, смотри, дышит. Поехали отсюда.

– И то.

Он слезает с лоджии и протягивает мне руки.

– Иди сюда. Осторожно…

Только сейчас я ощутила, как сильно устала. Он принял меня на руки и понес к машине.

– Я и сама дошла бы.

– Дошла бы, конечно, только так быстрее будет, да и устала ты.

– Устала. Но ты рубашку измажешь, я же вся в этой гадости.

– А черт с ней, с рубашкой.

Он усаживает меня в машину и садится сам. Тихо смеясь, мы выезжаем на узкий мост, минуем остров и сворачиваем туда, где притаились улицы частного сектора.