Пожалуй, я попала не к друзьям. Чего от них ждать? Оставят ли меня в живых? Заявись пустой в Сейнтстоун, он бы и до Дворца правосудия не дошёл – линчевали бы по дороге. Неужели со мной случится то же самое?

Покачав головой – болит, никак не проходит, – я медленно натягиваю одежду. Ботинки куда-то подевались. Носки я держу в руке. Такие знакомые – их связала мне мама, – в этом странном доме они кажутся чужими. Я рассматриваю петли, аккуратно вывязанную пятку и манжеты с ребристым отворотом, а в душе разрастается холодное отчаяние. Я здесь совсем никого не знаю! Ни души! Бессильно опустившись на кровать, я смахиваю жгучие слёзы. Надо вспомнить тех, кому я небезразлична. В памяти всплывает густой голос Обеля; вот мы с Оскаром в тёмном зале музея, он держит меня за руку; мамино лицо, её пальцы перебирают мои пряди; Верити смотрит на меня ясным взглядом и хитро улыбается.

Как они все далеко.

Татуировки нам с Верити сделали почти одновременно, в один день. Мы всегда хотели, чтобы так случилось, и даже записались к чернильщику, ещё когда были подругами. В тот день я пошла в студию одна. Это случилось примерно спустя неделю после того, что я натворила на чтении имён. Я сомневалась, что Верити придёт, и, увидев её возле студии чернильщика, очень удивилась. Мне вдруг показалось, что это наша последняя встреча – или одна из последних, – и я смотрела на Верити, буквально впитывая её облик. Стоит закрыть глаза, и я до сих пор её вижу: густые тёмные волосы заплетены в косу, смуглая кожа сияет даже в тени. На подруге великолепное шёлковое платье, однако шея закутана старым шарфом – Верити носит его уже много лет, это её талисман. Она надевает этот шарф, когда особенно волнуется.

– Я думала, ты не придёшь, – пролепетала я.

Верити смерила меня взглядом, в котором смешались недоверие и веселье.

– Я ведь обещала, – пожала она плечами.

И в этом вся Верити. Обещала – значит, не отступится от данного слова.

Обель позволил мне нанести татуировку Верити, а потом сделал рисунок на моей коже. Мы выбрали разные знаки, но смысл у них общий. И место тоже – мы нанесли их на верхнюю часть ступни, чтобы видеть, когда опускаешь голову. У меня теперь маленькое синее яичко, а у Верити – цветочный горшок с зёрнышком. Мы долго искали символы начала для следующих меток. У Верити из горшочка вырастет вьюнок, который обовьёт её тело, а у меня – яйцо, из него появится на свет птица, потому что моё тело выбрало темой для татуировок птиц.

Обель смотрел, как я наносила рисунок. Он ничего не сказал, не исправил, не посоветовал. Верити сидела в кресле, закрыв глаза, как будто наслаждалась прикосновениями иглы – она улыбалась. Это был её первый избранный знак. Я столько лет ждала возможности сделать подруге татуировку… И время пришло, она доверила мне нарисовать чернилами крошечное зёрнышко. Я старалась изо всех сил, даже молилась пращурам: «Оставьте для меня место на вьюнке, который покроет её кожу!»

С тех пор как умер папа, я не возносила молитв. Не знаю, стоит ли, но тогда мне казалось, что обратиться к пращурам за помощью не помешает. Обель разрешил Верити посидеть рядом, пока сам наносил мне татуировку. Боль пронзала меня огнём и холодом. Одновременно. Наконец рисунок был готов. Птичье яйцо – чёрное с серым, испещрённое крошечными точками и всполохами белого цвета. Целое. Идеальное.

– Всё? Готово? – спросила я.

Обель неуверенно нахмурился:

– Сейчас, Леора. Последний штрих.

Я выпрямилась, ожидая последних мгновений татуировки. И она появилась. Трещинка в идеальной скорлупе. Обель посмотрел на меня и широко улыбнулся: