– В том, что никому ничего не скажу. Работа у меня такая – молчать. Делать свое дело и молчать, понимаете?

– Слушай, может, тогда и поможешь… – осторожно предложил Охрименко.

– Не вопрос… Поехали. Покажете, где и что, я только лопату возьму…

Он ушел, и Концевич, совсем бледный, со стучащими зубами, посмотрел на Леню:

– Ты представляешь, оказывается, не мы одни такие… Что же это, по нашему городу призраки ходят, двойники, и многие хотят выяснить, не зарыли ли своих близких живыми?

– Ты дурак, что ли, Толя, или только притворяешься? Думаешь, те, кто раскапывают могилы, хотят узнать, есть там покойник и тот ли? Они золото с мертвецов снимают, брильянты. Родственники, к примеру, которые что-то там не поделили. Или дюже принципиальные, которые поначалу не посмели из этических соображений снять с какой-нибудь бабульки ее фамильный перстень, а потом, спохватившись, решили, что брильянт должна принадлежать живым. Да разные истории бывают.

Вернулся парень с лопатой, поехали на место. Увидев запущенную могилу жены Концевич испытал чувство стыда. Он знал и понимал, что надо бы присмотреть, почистить, посадить цветы, к примеру, или березку, но у него не было сил ехать на это страшное место. Он так жалел себя, так не хотел травмировать, что сейчас чувство, похожее на угрызения совести, достигло своего пика, и ему было стыдно даже не столько перед легкомысленным и своим в доску Леней, как перед этим совершенно чужим человеком.

О цене договорились быстро, и рабочий начал копать. Он делал это профессионально, ловко, но у Концевича, глядя на него, кружилась голова. Он презирал себя за слабость, причем не только душевную, но и физическую. И подумалось вдруг тогда, когда он стоял посреди разбросанной вокруг него сырой земли, в полумраке кладбища (на соседнюю ограду был повешен мощный электрический фонарь), что надо было Вере тогда, когда она еще была относительно здорова, уехать к тетке в деревню. Быть может, тогда она осталась бы жива. И чего он, дурак, ее не послушал? Зачем потащил к доктору? Только унизил. Он не хотел вспоминать тот вечер, когда с ней случилась истерика, когда она сказала, что совершила ошибку, выйдя за него замуж, что он – ничтожество.

Несмотря на свой профессионализм, парень копал долго. Так, во всяком случае, казалось Концевичу. Он стоял рядом, смотрел, как завороженный, на летящие комья земли и думал, как же могло случиться, что его жену, его нежную и красивую Веру, уложили в гроб и засыпали землей… И почему только люди не улетают после смерти на небо, как птицы?!

Леня много курил, матерился, когда на него попадала земля, мрачно и грубо шутил, забывая иногда, что они, по сути, глумятся над могилой.

Когда же лопата, наконец, стукнулась о крышку гроба, Концевича стошнило.

Рабочий по его просьбе отошел от вскрытого гроба, Анатолий посветил фонарем.

– Она была в белом платье, – сказал он хриплым голосом. – А здесь… джинсы… черный свитер… Если я, конечно, не ошибаюсь… Леня, смотри… черные короткие волосы…

Охрименко отшатнулся от гроба, судорожно схватил пачку сигарет, достал одну, чиркнул зажигалкой, закурил. Он старался уже не смотреть внутрь. Ему и так было все ясно.

– Нехорошая история получается, Толя. Мужик там. Понимаешь? Му-жик. А та баба, что шатается по городу с молодым парнем, – твоя жена, Веерка. Я уж не знаю, как так могло получиться, но ты сам видишь – в гробу ее нет.

– Вижу. Вот только не понимаю, как мне к этому относиться. Обрадоваться, что она жива? Но тогда кого же мы похоронили? Ведь она выглядела, как покойница. И не шевелилась, и вроде бы не дышала.