Человеческие языки насыщены метафорами, связанными с осязанием. Мягкое сердце, колкий взгляд, мягкая посадка, твердое обещание, жесткая вода, колючий характер… То, что нас сильно волнует, мы называем трогательным. Вопросы могут быть жгучими, щекотливыми или требующими деликатности. Раздражительные, неотесанные люди серьезно действуют на нервы. Фраза из юридической латыни – «noli me tangere», призывающая не вмешиваться, – это перевод тех слов, которые воскресший Христос адресовал Марии Магдалине: «Не прикасайся ко мне». Но почти этими же словами – «не-тронь-меня» – именуются некоторые кожные болезни типа волчанки; вероятно, потому что это заболевание проявляется уродливыми язвами. Токката – это музыкальное произведение в свободном стиле для органа или другого клавишного инструмента, которое изначально служило для демонстрации техники движения пальцев, и его название – это отглагольное существительное женского рода от итальянского «toccare» – прикасаться. Учителя музыки часто бранят учеников за плохое туше – манеру прикосновения к инструменту; это название имеет уже французское происхождение – «toucher» (трогать). В фехтовании то же слово «туше» означает, что один из противников коснулся другого своим оружием и одержал победу. Также можно воскликнуть «Туше!», если ваш оппонент в споре приведет неожиданный и точный довод. «Погладить по шерсти» или «против шерсти» означает похвалить или отругать. Можно «прикоснуться к проблеме» или «затронуть вопрос». Д. Г. Лоуренс использовал слово «трогать» для обозначения не поверхностного прикосновения, а глубокого проникновения в самую суть бытия своих персонажей. В XX веке популярные танцы по большей части представляли собой одновременные движения не соприкасающихся партнеров, и поэтому, когда несколько лет назад парные танцы начали понемногу возрождаться, по-английски их стали называть «touch dancing» – танцы с прикосновением. «На волосок от гибели», – говорим мы о рискованной ситуации с неопределенным исходом, не отдавая себе отчета в том, что выражение восходит к тем временам, когда ездили в каретах и телегах, и подразумевает случай, при котором колеса двух экипажей опасно сближались и могли либо благополучно разойтись, либо, напротив, сцепиться и сломаться; как более современный пример можно взять два автомобиля, мчащиеся навстречу друг другу по узкой дороге. Реальное мы называем «осязаемым», как плод, кожуру которого можно ощупать. Когда мы умираем, близкие кладут нас в обитые мягкой подкладкой гробы, вновь превращая нас в маленьких детей, лежащих на руках у матерей, перед тем как вернуть в утробу земли в ритуале антирождения. Как писал Фредерик Сакс в статье в The Sciences, «первое вспыхнувшее чувство, осязание, подчас угасает последним: руки остаются верны миру еще долго, долго после того, как глаза предадут нас».

Сейчас (хоть я и не дородный нестарый джентльмен, мающийся от безделья) я делаю массаж младенцу в больнице Майами. Мужчины-пенсионеры часто вызываются дежурить рядом с недоношенными детьми по ночам, когда другим нужно заниматься семейными делами или отсыпаться перед очередным рабочим днем с девяти до пяти. Младенцам нет дела до половой принадлежности того, кто ухаживает за ними. В своей неясной еще будущности они поглощают ласку и заботу, словно заблудшие в пустыне – манну небесную. Ручки у них гибкие, как винил. Сами они еще слишком слабы для того, чтобы перевернуться самостоятельно, но все же способны дергаться и извиваться, и поэтому медсестрам приходится обкладывать младенцев в постельках мягкими валиками, чтобы они случайно не закатились в угол. Торс малыша не больше карточной колоды. Трудно поверить, что передо мною лежит на животике мальчик, которому предстоит в будущем играть в баскетбол в «Олимпике», или нянчить собственных детей, или заниматься дуговой сваркой металлов в гелиевой среде, или покупать билет на суборбитальный самолет в Японию, где ему предстоит деловая встреча. Это крохотное живое существо с непропорционально большой головой, из-под кожи которой выпирают вены, напоминая своим рисунком бассейн какой-то реки, кажется таким хрупким, таким недолговечным. Младенец лежит в инкубаторе, в кувезе, как называют эти камеры, что подчеркивает изолированность его жизни от окружающего мира; он окружен ореолом проводов, подключенных к датчикам, которые отмечают успехи его развития и поднимают тревогу, если что-то идет не так. Ощущая болезненно острое стремление защитить это крохотное существо, я просовываю тщательно отмытые, продезинфицированные, согретые руки в отверстия инкубатора, словно в куколку бабочки, и прикасаюсь к нему. Начинаю с поглаживания очень медленными движениями его головы и лица, шесть раз по десять секунд на каждое прикосновение, а потом, также по шесть раз, глажу шейку и плечи. Мои руки скользят по спинке и массируют ее, снова шесть раз, длинными размашистыми движениями, затем переходят к ручкам и ножкам – и опять шесть движений. Прикосновения не должны быть слишком легкими (чтобы не вызывать щекотки) или грубыми (чтобы не возбудить младенца), но ровными и уверенными, как будто стараешься разгладить плотную ткань. На светящемся экране стоящего поблизости монитора пляшут две бирюзовые кривые – ЭКГ и дыхание; одна из них – с невысокими, частыми, острыми, как у пилы, зубьями, вторая же плавно поднимается вверх и так же медленно опускается далеко вниз в своем пульсирующем танце. Сердце делает 153 удара в минуту; для меня это был бы максимум насыщения крови кислородом при тяжелой физической работе, для него же это покой, поскольку сердцебиение у детей гораздо быстрее, чем у взрослых. Я переворачиваю его на спинку, и он, не просыпаясь, недовольно морщит личико. Менее чем за минуту передо мной проходит череда выражений, каждое из которых понятно благодаря тому, как он шевелит бровями, морщит лобик, красноречиво гримасничает ротиком и подбородком: раздражение, спокойствие, растерянность, счастье, злость… Потом его личико расслабляется, веки вздрагивают, и он уплывает в фазу быстрого сна, в кинозал сновидений. Некоторые медсестры, опекающие этих крошечных недоношенных младенцев, – которые смотрят свои сны, как будто еще находятся в материнской утробе, – воспринимают их как эмбрионы, оказавшиеся не там, где следует. Что видит во сне эмбрион? Я осторожно делаю с младенцем мини-зарядку – выпрямляю ручку и с некоторым усилием сгибаю ее в локте, развожу его ножки и подтягиваю колени к груди. Он спокоен, но в тонусе; кажется, ему нравится то, что я с ним делаю. Я опять переворачиваю его на животик и снова принимаюсь гладить голову и плечи. Это первый из трех сеансов прикосновений, проводящихся каждый день, – вроде бы и жалко тревожить его крепкий, глубокий сон, но, даже просто поглаживая этого младенца, я делюсь с ним жизненной силой.