Разбойный вид чалдона довершала одежда – он был наряжен в черный, крупной домашней вязки свитер с суконными заплатками на локтях, в ватные брюки, перехваченные тягучим сыромятным ремнем, и катанки. На поясе, в ворсистой жесткой кобуре, сшитой из свиного чепрака, висел нож.

Несмотря на внешнюю скованность движений, неуклюжую походку, чалдон оказался мужиком проворным и хватким.

В избе все сияло – пол, стены и стол были вымыты с мылом и добела выскоблены ножом, печь жарко натоплена. С крутого, больно хватающего за скулы мороза они будто бы в рай угодили – в избе было сухо, даже чересчур, и жарко: гости, казалось, должны были взмокнуть здесь, как в африканской пустыне облиться потом, но нет – лишь лица сделались темнее в жаре да дыхание участилось, – а так ни одной росинки на лбу.

Тело воспринимало этот крутой жар естественно, как собственное тепло, вот ведь – чалдон знал свое дело, был мастером хранить тепло и, как всякий мастер, ведал, что человеческое тело принимает, а что отталкивает.

Хозяин медленно и тяжело повел рукой – раздевайтесь, мол, дорогие гости, вешайте одежду на крюки. Кованые самодельные крюки были ввинчены в бревна рядом с дверью, на них можно было не только легкую Валентинину дошку и Костин полушубок повесить, а одежду целой роты.

Пока они, почему-то смеясь, рдея щеками от жара, раздевались, чалдон собирал на стол. Оглянулись, увидели: на столе стоит потная, пускающая слезы по крутому черному боку бутылка шампанского, отдельно – закуска.

Костя выкрикнул что-то коротко и радостно, метнулся к столу, схватил бутылку шампанского, сделал несколько почти неуловимых движений, и в ту же секунду жаркую тишину чалдонской пятистенки всколыхнул выстрел. Мягкая, раскисшая от вина пробка, роняя крошку, впилась в потолок, отскочила от него резиновым мячиком. Из бутылки вот-вот должна была выхлестнуть золотистая пенная жидкость, но Костя опередил ее, подставил под горлышко граненый стакан. Фужеров здесь не было, имелись только стаканы. Другую посуду тайга не признает.

Костя сегодня работал, как циркач, и Валентине было весело и легко от этого мужниного азарта, ловкости, за которую в другой раз она обязательно отругала бы его – ведь в ней, как и в любой другой российской женщине, был сокрыт природный, добродушный укор, роптанье в адрес непутевого мужика, который без нее, без бабы, чаще всего – ничто, а с ней – хозяин, челове-ек, глава семейства.

Тем временем чалдон выставил на стол дымящуюся рассыпчатую картошку в большом алюминиевом блюде, сдобренную тертым чесноком и лавровым листом, пар от картошки поднимался густым столбом, дух шел такой, что голова невольно кружилась; в глиняной старой миске с изъеденными временем краями – грибы, самые лучшие, что водились в тайге, – боровики, на деревянной, со следами порезов подставке – светящийся восковой вилок квашеной капусты и отдельно, в туесе, «царская ягода» – моченая брусника.

Бруснику здесь заготавливают центнерами, как и клюкву, выходят на мшарники целыми семьями, домой возят бочками. Ухода и специальной обработки – засолки, маринада, квашения – ни клюква, ни брусника не требуют: надо залить бочку сверху теплой чистой водой, чтобы не обвяла ягода за зиму, не сморщилась, потом закупорить деревянным кругом. Вот и вся «засолка». В сибирских деревнях бруснику едят с картошкой, с мясом, с рыбой, используют как начинку для пирогов, просто лакомятся в будни и в праздники и лечатся ею от мигрени – брусника снижает кровяное давление.

Чалдон принес с улицы две окаменело-янтарных замороженных стерлядки. Проворно выхватив из чехла нож, тонко настрогал стерляжьего мяса в тарелку, оно, морозное, ломкое, искрилось жемчужно, в блюдце налил уксуса, приправил перцем, насыпал соли. Быстро перемешал – приправа готова. Стерляжья строганина – что может быть нежнее и вкуснее ее в угрюмой заимке?